Я почти смеюсь. Почти. Я совсем забыла, что сегодня канун Нового года.

Машина была папиной идеей. Он подумал, что мне не стоит сегодня садиться за руль, и знал, что Алекс на это не способен, поэтому нанял профессионального водителя, чтобы отвезти нас в церковь, а потом на кладбище. Очевидно, какое бы агентство папа ни использовал, он не передал подробности сегодняшней поездки их водителю.

Я разобьюсь вдребезги, если мне придется ввести его в курс дела. Я прислоняюсь головой к окну рядом с собой, и холодное и мокрое стекло фиксирует меня на месте.

— Да, конечно. Знаете, как это бывает, — бормочу я. — Мода — вещь непостоянная. На этой неделе это ярко-розовый. На следующей — черное кружево и memento mori (прим. с лат. — «помни о смерти», «помни, что смертен»).

— И что это такое? Латынь? — Он хмыкает. — Вы, ребятки из Роли, такие чудные. В Беллингеме нас латыни не учили. — Внезапно он звучит не слишком впечатленным. Думаю, что оскорбила его своим использованием иностранного языка, и при том мертвого. Он думает, что я слишком напыщенна. — И вообще, что такое «memento mori»? Кроссовки за триста долларов? — ворчит он.

Я так опустошена, измучена бессонницей ночь за ночью. Я пытаюсь найти в себе энергию, необходимую для объяснения, что «memento mori» не имеет ничего общего с кроссовками, но ничего не нахожу. Оставшуюся часть пути я закрываю глаза, откидываю голову назад на подголовник и притворяюсь спящей. Слабачка, да, но я поняла, что иногда приходится притворяться мертвым, чтобы выжить.

Когда мы добираемся до главной улицы Роли, меня охватывает глубокая печаль; толпясь на заснеженных тротуарах, собравшись перед украшенными витринами магазинов, жители Роли, розовощекие и улыбающиеся, все еще опьяненные праздниками и тем фактом, что большинство из них не пошло на работу этим утром. Городок достаточно мал, и я узнаю несколько лиц, слоняющихся на углу перед скобяной лавкой. Они тоже узнают меня, когда я выхожу из машины, и их праздничные улыбки тактично исчезают, когда я бочком пробираюсь мимо них, направляясь к пожарной лестнице, ведущей к входной двери Алекса.

Когда меня изнасиловали в той ванной, я не хотела рассказывать миру о том, что случилось. Я рассказала об этом одному человеку, директору Дархауэру, который сразу же отверг мое обвинение, которое, по его словам, «шторм в чайной чашке. Ничего особенного». После этого я держала рот на замке. Никто не знал, что Джейк, Сэм и Киллиан сделали со мной. Теперь они все знают. После того как меня госпитализировали, Джейка арестовали, и люди начали болтать, стало невозможно хранить эту информацию в тайне. Все это выплыло наружу, каждая кровавая, отвратительная, уродливая деталь, и теперь все в радиусе двадцати миль от Роли знают, кто я: Сильвер Париси, семнадцати лет от роду, изнасилованная, похищенная, подвергшаяся нападению, жертва покушения на убийство.

Жертва. Жертва. Жертва. Жертва. Жертва. Жертва.

Я ненавижу это слово. Не важно, как сильно я отвергаю его, люди продолжают пытаться приколоть его ко мне, как один из этих красно-белых наклеек: «Привет! Меня зовут _________!». Они хотят, чтобы я была сломлена. Если я буду хныкать и плакать на публике, то они могут поддержать мою историю. Они могут найти в этом смысл. Правда, меня слишком часто запугивали, пинали, били кулаками, плевали, смущали и унижали, пока Джейк не выволок мое бесчувственное тело из дома. Я уже научилась сжимать челюсти, высоко поднимать голову и бросать вызывающий взгляд, который очень громко кричал «пошли вы» всякий раз, когда я чувствовала на себе осуждающий взгляд. Это неповиновение не очень хорошо уживается с людьми. Это создает у них впечатление, что то, что случилось со мной, не могло быть настолько плохо... что это неправда, что почти смешно. Сегодня утром я держу голову опущенной, избегая встречаться с кем-либо взглядом. Нет смысла разжигать сплетни или подпитывать мельницу слухов.

Металлические ступени, ведущие к квартире Алекса, скользкие. Поднимаясь по лестнице, я крепко держусь за перила, и страх просачивается в мои вены. За последнюю неделю Алекс превратился в заряженный магнит; меня тянет к нему так сильно, что иногда кажется, будто мне физически больно находиться вдали от него. В то же время мне кажется, что Алекс делает все возможное, чтобы оттолкнуть меня. Он так много раз притягивал и отталкивал меня после новостей о Бене, что я уже почти не знаю, прихожу я или ухожу.

Стучу в дверь, звонок не работает с тех пор, как Алекс переехал сюда, и прячу подбородок в воротник своего толстого шерстяного пальто, нервно ожидая, что он ответит. Сейчас девять тридцать утра. Служба начнется только в десять, но нам нужно проехать через весь город и устроиться в церкви, так что нам нужно уезжать прямо сейчас.

Дверь остается закрытой.

— Давай же, Алекс, — бормочу я себе под нос и стучу снова, на этот раз чуть сильнее. Если он в душе, то мы опоздаем…

Как раз в тот момент, когда я собираюсь постучать в третий раз, дверь распахивается, посылая облако дыма и красный свет в раннее утро. Зандер Хокинс приветствует меня плоской, скучающей улыбкой. На нем баскетбольная рубашка «Чикаго Буллз» под красным шелковым халатом, который выглядит так будто принадлежит сорокапятилетней женщине по имени Мора.

— Как делишки, Париси? — Он подносит электронную сигарету к губам и делает глубокую затяжку.

Это становится действительно плохой привычкой. Почему всякий раз, когда я появляюсь у Алекса, в конце концов, Зандер Хокинс открывает дверь? Он как дурной гребаный запах, который никуда не денется.

— Где он? — Протискиваюсь мимо Зандера, пробираясь по коридору к спальне, быстро осматривая гостиную через открытую дверь, когда прохожу мимо. Алекс может быть жестким, и может создаться впечатление, что он с удовольствием пробьет дырку в чьей-то голове ради удовольствия, но он не такой, каким его видит большинство людей. Он безупречно чист и опрятен, до такой степени, что даже мне становится неловко от собственной неряшливости, когда я оказываюсь рядом с ним. Он всегда контролирует свою окружающую обстановку. Все имеет свое место, все имеет свой порядок, вот почему я так удивлена, когда вижу состояние квартиры. Это место — гребанный бардак.

— Какого хрена, Зандер? Как это место стало таким разгромленным? Я была здесь вчера, ради всего святого. Тогда все было совсем не так.

Пустые пивные бутылки; коробки из-под пиццы; корки от пиццы, брошенные на кофейный столик; лужица чего-то темно-красного и липкого на вид, наполовину высохшая на деревянном полу возле ванной. Здесь пахнет сигаретным дымом.

— Не вини меня, милая. — Зандер ухмыляется, поднимая руки и следуя за мной в конец коридора. — Вчера вечером наш мальчик немного сбился с пути. Я пришел только посмотреть на фейерверк.

Укол тревоги, холодный и пронзительный, пронзает мою грудь ножом.

— Алекс не мог сделать это сам. — Мой тон звучит уверенно, как будто я на сто процентов уверена, что мой парень никогда бы не стал так громить свою с таким трудом завоеванную квартиру, но на самом деле я могу в это поверить.

Я уже несколько дней жду, когда он взорвется. Не было никакого способа, которым он мог бы поддерживать свой отстраненный, поверхностный, я-ничего-не-чувствую уровень отстраненности навсегда. Он просто обязан был сорваться. Я надеялась, что буду там, когда это произойдет, чтобы немного потушить огонь, попытаться минимизировать ущерб, как для Алекса, так и для его окружения, но, похоже, я немного опоздала.

Мне вообще не следовало оставлять его одного. Я должна была отказаться уезжать. Но он был так непреклонен, что с ним все в порядке. Он клялся, что просто хочет спать…

— Ты зря теряешь время, — кричит Зандер мне вслед.

Захожу в спальню Алекса, и в его комнате кровать не застелена, беспорядок спутанных простыней наполовину свисает с матраса, показывая блестящую серебряную ткань наволочки под ним. Груды одежды разбросаны по всей комнате, странный ботинок, отделенный от своего партнера, брошен на полированное дерево, как забытая мина, ожидая, когда о него споткнутся или растопчут. Прикроватный столик Алекса завален смятыми сигаретными пачками, ручками, мелочью, обрывками бумаги, квитанциями и маленькими пластиковыми пакетами — пустыми, с едва заметными белыми остатками, которые сами по себе рассказывают тревожную историю.