— Вы совершенно правы. Я не знаю, что буду делать в следующем году. Я не знаю, поступлю ли я в колледж, или найду работу, или... не знаю. Но в чем я уверен, так это в Сильвер. Если она уедет в Дартмут, я буду сидеть в машине рядом с ней со всем своим барахлом. Она захочет исчезнуть в Амазонке? Я приму свои таблетки от малярии, как хороший мальчик, и прослежу, чтобы ее не съели. И, черт возьми. Если она решит, что хочет стать гребаным астронавтом и отправиться в космос, я тоже как-нибудь разберусь. В каком бы направлении она ни направилась, и пока она хочет, чтобы я был рядом с ней, я буду там, делая каждый шаг вместе с ней. И наша жизнь все равно не будет ни безопасной, ни комфортной. Она будет полна музыки, смеха и света, Кэм. Как вообще можно что-то предсказать, когда рядом Сильвер?

Внутри школы в главном коридоре загорается свет. Кэмерон сжимает ключи от фургона в кулаке, ослабляет хватку и снова сжимает ее. Мы оба сидим некоторое время, глядя на прямоугольник света, идущий из школы, прорезающий темноту, и я жду, что мужчина скажет что-нибудь.

Это занимает очень много времени.

Наконец Кэм лезет во внутренний карман пиджака и что-то достает оттуда. Он вертит ее в руках — маленькую темно-бордовую коробочку с золотым тиснением геральдической лилии на крышке, а потом надувает щеки и шлепает меня ей по груди.

— И что это такое? — спрашиваю я, хотя точно знаю, что это такое; коробка кажется мне раскаленным углем в моих руках.

— Оно принадлежало моей бабушке.

— Знаете, я могу позволить себе купить ей кольцо. У меня много…

— Да, да, я в этом не сомневаюсь, — ворчливо вставляет Кэм. — Но оно должно было перейти к Сильвер, когда она обручится. Оно особенное. Во время войны мой дед помогал передавать сообщения через Доломиты союзным войскам. Он купил это кольцо в Швейцарии и носил его с собой три года, пока не смог вернуться к моей бабушке. У него хорошая история. К нему прилагается счастливый конец. Именно такое кольцо и следует носить. Лучше, чем какое-то бездушное новое украшение от Zales.

— У меня вкус лучше, чем Zales. — Это оскорбительно, что он вообще предположил такое. Я могу быть парнем, и у меня могут быть татуировки на шее, и я могу выглядеть так, как будто мне наплевать на женские украшения, но я никогда не пойду в сетевой магазин и не куплю обычное кольцо для женщины, на которой я хочу жениться. Я бы купил Сильвер вещь, которая отражала бы ее — нечто уникальное и единственное в своем роде.

Когда я открываю коробку, которую Кэмерон сунул мне, кольцо внутри оказывается именно таким. Этот камень — не бриллиант. Цвет ярко-розовый, чистый и яркий, и он ловит тот немногий свет, что есть в фургоне, прекрасно преломляя его. Дизайн не такой традиционный, как я предполагал. Он женственный и действительно особенный, и...

— Серебро?

Кэм хмыкает.

— Шла война. Драгоценные металлы и камни были нормированы точно так же, как и все остальное. Даже в Швейцарии. Моя мать предлагала изменить его для моей бабушки в семидесятых годах, но эта идея провалилась, как Гинденбург. Моя бабушка повернулась к ней и сказала... — Кэм поворачивается ко мне, повторяя слова женщины — Это кольцо, которому я сказала «да». Я бы ни за что на свете не стала его менять. Насколько я понимаю, серебро гораздо дороже золота.

Ха. Слишком уж это не похоже на совпадение. Сильвер — необычное имя для человека. У меня такое чувство, что маленький кусочек истории ее прабабушки был передан дочери Кэма, когда она была одарена этим именем. Я киваю и захлопываю коробку.

Серебро гораздо дороже золота.

— Значит, вы не собираетесь нас останавливать? — Возможно, это недавняя травма головы, но я совершенно запутался.

Кэм смеется себе под нос — один печальный, покорный смешок.

— Ты никогда не причинишь ей вреда. Ты никогда не причинишь ей боли. Даже на одну минуту.

Это утверждения, а не вопросы. Тем не менее, я отвечаю на это.

— Я лучше умру, черт возьми.

— Тогда нет. Я не собираюсь пытаться остановить тебя. Да и какой в этом смысл? Для всего этого уже слишком поздно. Я поклялся, что всегда буду давать Сильвер ту жизнь, которую она хочет, и она приняла свое решение. Она выбрала жизнь с тобой. И, в конце концов... песня не может быть неспетой, не так ли, Алессандро?

Я гримасничаю, глядя на коробку, слегка скрючившись внутри от звука этого имени, исходящего из его рта. Он сделал это, чтобы немного разозлить меня. Он знает, что только Сильвер может называть меня Алесс…

— Алекс.

— Все в порядке. Мне все равно. Вы можете называть меня как угодно…

— Нет, Алекс! — Кэм бьет меня в верхнюю часть руки, и низкий рык нарастает глубоко в стволе моей груди.

— Клянусь тебе, старик. Это был ваш последний свободный удар. Если вы ударите меня еще раз, я …

Мужчина хватает меня за руку и трясет.

— Заткнись, мать твою. Смотри!

Шокированный настойчивостью его тона, я поднимаю голову, как приказано, проследив за его широко раскрытыми глазами, устремленными в сторону школы. В холле все еще горит свет, как и раньше, но... теперь на ступенях, ведущих к главному входу, стоят три человека — фигуры трех мужчин.

Я наклоняюсь вперед, щурясь в темноте. Личности трех мужчин становятся очевидными сразу, и холодное, мерзкое чувство опускается на меня.

— Что это, черт возьми, такое? Можно мне одолжить ваши очки?

Глубокий, гортанный рокот наполняет машину; на водительском сиденье Кэмерон рычит, как дикая собака, которую только что загнали в клетку.

— Они должно быть сломаны, — отвечает он. — Так и должно быть. Потому что того, что я вижу, не может быть. Это директор Дархауэр. И тот ублюдок из УБН. И… — говорит Кэм, задыхаясь от слов, — тот, кто не должен дышать гребаным воздухом свободы.

Глава 25.

Даже если готовить Орандж Чикен дома с нуля, то это займет полтора часа. Я знаю из многих, многих опытов (нет, я не горжусь собой), что требуется меньше двадцати минут, чтобы заказать, дождаться и забрать упомянутое блюдо в «Императорском Драконе», поэтому я начинаю немного волноваться. Я пытаюсь дозвониться до Алекса, но его телефон лежит мертвым на прикроватном столике. Он же собирался выйти за зарядным устройством, как вдруг вернулся в квартиру, заговорил о припасах и китайской еде, а потом ушел, даже не включив его в розетку.

Я уже собираюсь звонить в закусочную к Гарри — может быть, Алекс пошел туда, чтобы забрать гитары и все оборудование, которое мы оставили там после нашего выступления — когда он прокрадывается в дверь квартиры, как преступник, пытающийся проскользнуть мимо сторожевой собаки.

Скрестив руки на груди, я выглядываю в коридор из кухни.

— Алекс, что ты делаешь?

— Figlio di puttana (прим. с итал. - «Твою ж мать!»)! — Парень протягивает руку и прижимается к стене. Его темные волнистые волосы выглядят так, словно он провел по ним руками тысячу раз, а глаза...

Подождите…

— Алекс, какого черта у тебя синяк? — Я бросаюсь к нему, пытаясь дотянуться до распухшего синяка на его скуле. — О боже, у тебя бровь рассечена. Что, черт возьми, произошло? — Меньше двух часов. Его не было меньше двух часов, а он умудрился найти неприятности.

Алекс морщится, когда я касаюсь кончиками пальцев пореза чуть выше его левого глаза, резко втягивая воздух.

— Ну, синяк — это любезность от твоего отца.

Я не могла его правильно расслышать.

— Что? От моего отца?

— Оказывается, он чертовски хорошо складывает два и два вместе. Ты знала об этом?

— Я провела большую часть своего детства, безуспешно пытаясь вешать ему лапшу на уши. Да, я это знаю. О чем ты говоришь?

— Он понял, что я просил тебя выйти за меня замуж. И он не очень-то этому обрадовался.

Я делаю шаг назад, прикрывая рот обеими руками.

— Вот дерьмо.

— Дааааа.

Быстро оглядев его с ног до головы, я проверяю, нет ли других повреждений. Если папа понял, что мы сделали, то он не остановился бы только на синяке. Он наверняка решился бы на кастрацию.