– Приходи, как стемнеет к баньке старой. Она аккурат супротив мостка через Прилучу. На крыше конек надвое развалился. Узнаешь, коли охота будет.

– Охота, Ружана.

Вдовая пошла по тропке крутой, а Некрас все смотрел вслед, любовался, как косы по спине ее вьются, как мягко ступают небольшие ножки по зеленой мураве.

Уже в ночи Некрас тихо собрался. Накинул чистую рубаху, порты, в сапоге удобно нож устроил. А как иначе? Бывал уж в передрягах по ночному делу. На пороге осмотрелся и крадучись вышел со двора. У старой баньки оглянулся, никого не увидел и толкнул тяжелую дверь.

– Долго идешь, молодец, – Ружана молвила тихо, вздохнула глубоко, прихлопнула дверь за Некрасом и скинула с себя рубаху.

Он горячим взглядом прошелся по спелому женскому телу, не ответил, только качнулся к Ружане и обнял. А что говорить, когда вон оно, живое, горячее и дрожащее в его руках.

Много время спустя, когда уж рассветная муть пробивалась сквозь малое оконце баньки, Ружана счастливо выдохнула, улыбнулась и уронила голову на грудь Некраса: тот растянулся на лавке, в потолок смотрел бездумно, руки под голову себе положил.

– Выдумщик ты, озорник. Я такой-то любви с роду не знала, – целовала крепкую грудь, ласкала мягкими распущенными волосами. – Токмо стылый ты, никого кроме себя не любишь.

– Как не люблю? Тебя вон люблю…сегодня, – хмыкнул лениво. – Ай, не угодил? Так ты скажи, Ружка, я удоволю так, как пожелаешь.

– Охальник, – засмеялась и оттолкнула жадные его руки. – Не о том я, Некрас. Сердца в тебе нет, любви.

– А что это за зверь такой любовь, а? Все твердят о ней, а кто ее видел? Чуял? Все к одному сводится, Ружана. Мы как раз то самое сейчас и вытворяли. Не так?

– Разве это любовь? Это плоть неугомонная. Любовь – иное дело, – вздохнула Ружка, прошлась ласковой ладошкой по тугому Некрасову животу.

– Не знаю, красавица. Люблю, как умею. Скажешь не сладко тебе? – Некрас схватил ее, подмял под себя, навис.

– Сладко. Люби еще…

Проснулась Ружана одна. Солнце высоко на небо забралось, светило и согревало. Вдовица потянулась сладко, принимая радостно свою женскую истому, оглянулась и увидела на лавке подле себя серебряную деньгу. Хотела брови свести сердито, но передумала. Подарок уж очень щедрый. А любовь…Так может прав Некрас? Нет ее, и не будет никогда.

Глава 2

– Беги, беги, Медвянушка! Капелька моя, кровиночка, – мать обнимала крепко, целовала мокрые щеки и заплаканные глаза. – Помни про схрон. Помнишь?

– Помню, все помню, – Медвяна вцепилась в рукав матушкиной рубахи все боялась отпустить. – А ты? Мама, ты-то?

– Не думай. Беги! К бабке Сияне беги. Спрячет. Схоронись и не вылезай пока я не приду. Слышишь, капелька моя? – мать поцеловала в последний раз и вытолкнула дочь в морозную темень с задней двери богатых хором. – Храни тебя Лада Матушка.

Медвяна, утопая в сугробах, пробиралась задками к малой соседской избушке, а за спиной слышались крики, вопли, лязг мечей. Страшно, ох, страшно! Более всего за мать тревожилась. Все вернуться хотела, но отец велел слушаться, вот и пришлось. Ведь не челядинка, а родовитая – отцовское слово крепко блюла.

Добежала до избы, когда позади всполохи огненные замерцали. Жгут! Лютуют дружинники Военега Рудного!

– Сюда, сюда, – Вейка, дальняя родня Медвяне, манила рукой с обледенелого крылечка. – Бабка спрячет.

Затащила в сени, подпихнула в спину. Бабка Сияна перехватила растерянную девушку, приподняла дверцу подпола и толкнула вниз по приступке крутой.

– В угол забейся. Там ямка. Ляг в нее, я тебя землей закидаю. Вейку опосля схороню рядом-то. Молчком, деваха, молчком сиди, инако услышат лиходеи.

Медвяна лежала в студеной земляной ямке ни жива, ни мертва. Бабка проворно накинула на нее полотнище старое, драное и землей присыпала. Чуть погодя зашебуршалось снова: Вейкин голос и копошение.

– Девки, тихо тут! Род, спаси и сохрани. Отведи напасть, – бабкины тяжелые шаги и стук дверцы.

А потом тишина – могильная, земляная – укрыла Медвяну. Она не слышала Вейкиного дыхания, не ощущала ничего, кроме ужаса и слез, что текли по щекам, попадали в рот, солонили и горчили. Все замерло вокруг, затишилось, словно лес перед бурей.

Буря не миновала, явилась и показала всю свою страшную мощь. Грохот вышибленной двери, вскрик бабки Сияны и мужские голоса – громкие, дурные. Дернули дверцу подпола, загрохотали сапогами по ступеням.

– Ищи, Ганька. Тут она. В хоромах девку-то не сыскали. Ее Военег ждет. Слышь? Ищи.

– Тут, Хотен! Глянь, затихарилась!

Медвяна услышала визг Вейки и громкий глумливый смех мужчин.

– Не та, дурень. Медвянке Лутак шстнадцать годков. А эта уж в летах. Глянь, вдовая! Давай ее сюда. Ты-то куда, Ганька? Еще смотри.

Медвяна дышать перестала, заледенела от крика Вейкиного и хохота мужицкого, что раздавался сверху.

– Без меня не берите! Сотрете бабу-то, а мне как всегда – мертвячка! – невидимый Ганька шарил руками прямо над головой Медвяны. – Тьфу, нет никого. Меня-то, меня погодите!

Стукнулась дверца подпола и Медвяна осталась в темноте одна. Сверху слышался отчаянный крик Вейки и гомон мужиков, леденили кровь ужасом и разумением того, что творили сейчас дружинные с молодой женщиной.

Медвяна лежала долго все боялась перевернуться на другой бок, застыла. Губы искусала в кровь, слезами умылась. А Вейка все кричала, кричала, кричала… Потом умолкла. Мужики погоготали недолго и все стихло.

Медвяна выходить не спешила, помнила наказ матери и ждала. Чуть погодя провалилась с забытье муторное, что принесло ей сон недобрый и непонятный.

– Ты не тряси их с рубахи-то, дурка. Пчелы того не любят. Смирно стой и смотри. У отца-то твоего первейшее в округе бортное хозяйство, а ты что ж, так и будешь неумехой? Братьев нет, так тебе-то и быть главой рода Лутак. Чего лупишься? Лутаков хоть и немногие знают, но срамить родню не можно. Учись, Медвяна, поглядывай, – Богша Кривой все говорил, говорил.

Медвяна ходила меж бортей за здоровым мужиком и слушала. Пчелы гудели ровно, правильно. А что ж не гудеть? Лето-то какое: травы с цветами да солнышко, небо синее да облака сметанные. Зелено вокруг и привольно. Вон из-за хоромины матушка показалась – улыбается, глазами сияет. Тятенька подошел, мать обнял, сморщился-засмеялся. Всё глядели на Медвянку с улыбкой, а потом отец рукой взмахнул, мол, прощай, дочка. За ним мать простилась, светлую слезу уронила.

Медвяна испугалась, что уйдут, бросят ее и уж хотела бежать к отцу и матери, да встала столбом. Пчелы роями вылетали из бортей, кружились страшно, все не пускали, удерживали.

– Дядька Богша, а чего это пчелки красные? Глянь, искры сыпят! Дядька, дяденька!

Проснулась и, себя не помня, сдернула дерюгу, под которой пряталась. Села, прислушалась… Тишина страшная, дурная, разливалась по избе: ни вздоха, ни шевеления. Медвяна услышала только стук двери о косяк. Ветер? Запах дыма прополз даже в подвал бабкиного домка…

– Мама, мамочка… Где же ты? – заскулила, запричитала шепотом тихим.

Чуть позже, все же, осмелилась и поползла из подпола. В избе скверно: лавки перевернуты, полки с горшками порушены. А посреди единой гридницы лежит Вейка…

Руки и ноги привязаны туго к четырем кольям, что вбиты тяжелой рукой прямо в деревянный пол. Рубаха бабья разодрана от горла до пят. Голое тело отсвечивает синевой в тусклом зимнем свете. И до того оно поругано, избито, расцарапано – места живого нет. Распяли, надругались и оставили подыхать, что собаку ….

– Веечка, Веечка… – Медвяна тряскими руками бросилась отвязывать веревьё да куда там!

Туго прикрутили: вгрызлась веревка в запястья, в щиколотки. Медвяна задохнулась ужасом, кинулась в бабий кут за ножом, с трудом разрезала путы. Только потом додумалась потрогать Вейкино лицо – жива ли?!

– Жива, спаси тя Макошь светлая! – потянула молодуху с пола.