– Что ты наделал?! – воскликнул я, – зачем ты взял грех на душу, убив трёх человек? Мы вполне успели бы убежать.

Француз тщательно вытер руки об одежду убитого, выпрямился и с изумлением спросил:

– Ты что, спятил? Это же рутьеры!

– Кто?

– Ну, рутьеры, баски… Ты не местный, что ли?

– Я ромей, приплыл из Константинополя. Кто такие рутьеры?

– А-а-а, – протянул француз, – то-то я слышу, говоришь ты не по-нашему, у меня на это слух острый. – При этом он ловко обшаривал тела разбойников.

– Вонь из-под хвоста Вельзевула! – выругался он. – Проклятая нищета! Ни одной монеты! Только вот… – он кинул мне под ноги нож. – Возьми, я сломал твой.

Нож был скверно откован и имел грубую костяную рукоять. Он был длиннее моего старого ножа и не помещался в ножнах, поэтому я вертел его в руках, не зная, что с ним делать.

– Рутьерами в наших краях зовут горцев из земли басков. Они живут в В Пиренеях, пасут и … коз (тут француз употребил площадное словцо), сбиваются в банды и шатаются по Лангедоку. Иногда их нанимают наши сеньоры, чтобы их руками свести счёты друг с другом или выбить долги из вилланов, но чаще они грабят кого попало. Рутьеры живут войной и грабежом. Если бы нам удалось сбежать, они встали бы на след и преследовали нас, пока мы не упали бы без сил. И вообще, если здесь была только часть банды, то нам конец – они не отстанут. Поэтому берём их лошадей и скачем что есть духу, чтобы оторваться от преследования. Умеешь ездить верхом?

– Умею.

– Ну и отлично! Вон там у них лошади, я поеду на своей, ты выберешь себе верховую, а две будут заводными. Где твои вещи?

– Там… – я махнул рукой. – Но у меня там ослик…

– Придётся его бросить! Он не угонится за лошадьми. Забирай свои вещи, расседлай его и отпусти, а я пока приведу лошадей.

– Постой, а как же мёртвые?

– Оттащим в овраг, да и всё, – пожал плечами француз. – Там их вряд ли найдут, разве что когда падаль завоняет.

– Я не о том. Мёртвых надо похоронить по христианскому обряду, иначе они не наследуют Царствия Небесного, и этот грех будет на нас.

– А с чего ты взял, что эти вот дохлые рутьеры были христианами? – насмешливо прищурился француз.

– А разве нет?

– Понятия не имею. Ты лучше скажи: читать заупокойную молитву над язычником грех?

– Наверное, грех.

– Во-от. Стало быть, грех на грех – и мы с тобой чисты, аки голуби, – фыркнул тот. – Хватит болтать! Бери за ноги вон того и тащи в овраг.

Потом я сходил к тому месту, где дремал ослик, расседлал его и снял со спины мешки. Мне было до слёз жаль расставаться с длинноухим и добрым спутником, но я надеялся, что он не пропадёт – пропитания для осла кругом было достаточно, а хищных зверей в округе вроде бы не было. Я погладил его на прощанье и, не оглядываясь, вернулся к костру. Француз ждал меня, держа в поводу двух лошадей.

– Ездовая скотинка у рутьеров неказистая, но выносливая. Где твои вещи?

– Вот.

– Они будут на этой вьючной лошади. Возьми её в повод. Готов? Поскакали!

– А костёр?

– И опять ты прав! Что-то я сегодня дурак дураком!

Француз взял бурдюк, из которого пили рутьеры, и выплеснул его содержимое на огонь. Костёр зашипел, воздух наполнился смрадом. Похоже, что разбойники пили не вино, а забродившее кобылье молоко.

– Проклятье! Эта вонища выдаст нас с головой! Ну да сделанного не воротишь. Вперёд!

И началась скачка, которую я буду помнить до конца своих дней. Ночь была светлая, но всё равно, быстрая рысь – не тот аллюр, который подходит для бездорожья. Если бы лошадь споткнулась или её нога угодила в рытвину, я бы свалился и неминуемо сломал себе шею. Но, похоже, лошади в сумраке видели лучше людей. Они бежали уверенно и ровно, после двух колоколов скачки я не замечал у них признаков усталости.

– Куда мы направляемся? – спросил я у француза.

– А куда глаза глядят! – беспечно ответил тот. – Лишь бы подальше от трупов.

Пару раз мы переезжали вброд ручьи и один раз долго ехали по воде мелкой речки.

– Собак у рутьеров вроде нет, – пояснил француз, – но бережёного…

На предутреннем небе появились розовые облака, похожие на крылья удивительных птиц, которых я видел на болотистом побережье Массилии. Впереди показалось полуразрушенное строение. Я окликнул своего спутника:

– Эй, послушай! Вон, впереди какой-то дом. Ты, если хочешь, можешь скакать хоть до Тулузы, а я остаюсь здесь и попрошу пристанища у его обитателей, кто бы они ни были.

Француз остановил коня и, привстав в седле, долго разглядывал дом.

– Похоже, он давно заброшен. Вон, угол крыши провалился, вокруг нет тропинок, да и птицы на деревьях не беспокоятся. Ладно, будь по-твоему, остановимся здесь. Надеюсь, мы уехали достаточно далеко, и рутьеры нас не найдут.

Мы осторожно подъехали к дому и убедились в том, что француз прав – он был давно покинут. Да и вообще, это был не дом, а овечий хлев. Дверей и оконных рам не имелось, солома на закаменевшем земляном полу давно рассыпалась в прах. Зато сохранился сложенный из дикого камня очаг, а за домом я обнаружил колодец. Расседлав и напоив лошадей, мы разожгли очаг и поставили на огонь похлёбку. Я заметил, что француз уклоняется от тяжёлой и грязной работы, молчаливо отводя мне роль слуги.

– Послушай, друг мой, – сказал я. – Ты мне не господин, а я не слуга тебе. Если ты намерен и впредь оберегать свои руки от работы, то рискуешь остаться голодным и спать на голой земле.

Француз резко повернулся ко мне, намереваясь выругаться или ударить, как он, видимо, привык делать со слугами, но вовремя сообразил, что это выглядело бы неблагодарностью, и рассмеялся.

– Ты прав, грек! Я так привык, что всю грязную работу выполнял за меня мой жонглёр, что невольно решил взвалить её на тебя. Похоже, придётся обходиться без слуги, пока я не найду себе нового или, вернее, не наберу денег, чтобы платить ему. Хотя, найти приличного жонглёра не так-то просто.

– Кто такой жонглёр?

– Проклятье! Я всё время забываю, что ты чужеземец. Жонглёр – это подручный трубадура, а трубадур – это я. Кажется, я забыл назвать своё имя. Но в этой сумятице ещё хорошо, что я сам не забыл, как меня зовут, клянусь сраными подштанниками господа бога! Эн Юк де Сент Сирк из Керси собственной персоной. Тут мне полагалось бы снять шляпу и раскланяться, но, ты уж прости, шляпы у меня нет, пропала вместе со всем моим добром, обойдёшься и так. Чего хмуришься? Не нравится моя божба? Думаешь, сейчас с неба слетит молния и попадёт мне точнёхонько в дыру в заднице? Ну, думаешь ведь? Да не кривись, как будто у тебя трёхдневный запор! Нет никакой молнии и не будет. Господу, если он вообще существует, до букашек, вроде нас с тобой, нет никакого дела. А вообще, есть у меня подозрение, что и бога-то нет, всё это придумали хитрые и жадные попы, чтобы тянуть денежки из деревенского дурачья.

Трубадур, сидя на корточках, бросал ветки в огонь. Длинные волосы падали ему на лицо и он привычным движением заправлял пряди за уши. Красивым я бы его не назвал, скорее, его лицо было смазливым, из тех, что так нравятся глупым и похотливым женщинам. Правильные черты, тонкогубый рот, льдистые голубые глаза, светлые волосы. Он был хорошо сложён и явно физически силён.

– Позволено ли мне будет узнать имя своего спасителя? – спросил трубадур с дурашливым поклоном.

– Моё имя – Павел. Я целитель. Французы зовут меня Павел Иатрос.

– Целитель? – удивлённо переспросил трубадур. – Вот, значит, откуда твоя трава с сонным дымом. А я-то гадал! Думал, что ты колдун. Подружиться с колдуном – это конечно, хорошо, но опасно. Возьмёт да и превратит с похмелья тебя в крысу! А целитель – это хорошо. Так мы с тобой заработаем гораздо больше. Я буду петь жёнам и дочкам сеньоров сладенькие кансоны и альбы,[20] а ты станешь лечить последствия их любовного томления, ха-ха!

– Как же ты слагаешь стихи, если душа твоя залита желчью? Для тебя что, нет совсем ничего святого?