Зимой эти люди стали очевидцами того, как голодал скот в общем стаде, как разворовывались колхозные амбары. Потом, уже осенью 1929 года, после уборки зерновых, несогласные ахнули от неожиданности, увидев, какая часть урожая осталось в распоряжении каждого колхозника. После такой картины крестьяне, не вступившие в колхоз, начали массовый забой скота, опасаясь, что он будет изъят насильственным путём.
Власти негодовали. При городском управлении НКВД был создан штаб по оперативному контролю за ходом коллективизации в селах. На заседание штаба вызывались руководители ГПУ районов вместе с председателями сельсоветов. Там их знакомили со свежими решениями правительства, там же они получали специальные инструкции и распоряжения.
Кривошеев, будучи исключительно предан делу партии, являясь безупречным исполнителем любого распоряжения руководства, на видном месте своего кабинета вывесил слова Сталина, заключённые в рамочку.
«Кулаки разбиты, но они ещё далеко не добиты. Более того, они нескоро ещё будут добиты, если коммунисты будут зевать и благодушествовать, полагая, что кулаки сами сойдут в могилу».
Эти слова он воспринял, как руководство к действию, и приступил к репрессивным методам. С группой работников ГПУ и председателем сельсовета он лично ходил по домам крестьян, которые резали скот.
Кривошеев не щадил ни детей, ни стариков, отбирая у них всё, что было. Для острастки он стрелял в потолок или даже поверх голов трясущихся от страха людей, а их самих потом силой выталкивал на улицу и запирал дом. «Воспитание» запугиванием возымело действие.
К началу 1930 года ему удалось загнать в колхоз около восьмидесяти процентов крестьян. Кривошеев справился бы и на все сто процентов, если бы его бесчинства не остановило руководство ОГПУ после выхода очередной статьи Сталина «Головокружение от успехов».
Вождь страны советов осуждал принудительную запись в колхоз, называя её политикой унтера Пришибеева.
Кривошеев, получив нагоняй от начальства, несколько раз перечитал эту статью, долго вертел её в руках, но заключать в рамку, аналогично предыдущей, не стал, положил в ящик стола. Не стал снимать со стены и прежнее высказывание Сталина о кулачестве. Внутреннее чутьё подсказывало ему, что это просто хитрая уловка вождя, временное затишье перед генеральным наступлением на кулаков.
Переждав пару месяцев, он продолжил карательные действия в отношении оставшихся единоличников.
«Коллективизацию никто не отменял, – спокойно размышлял тогда Кривошеев. – Значит, все мои действия будут оправданными. В статье Сталина не прописаны дальнейшие действия ответственных лиц. Подумаешь, попугал особо твердолобых! Ведь делал я это в интересах революции! Известное дело: лес рубят – щепки летят. Так было и будет всегда, если проводится массовое мероприятие по уничтожению классового врага».
И он зверствовал ещё полтора года, действуя с каждым разом всё больнее и более изощрённо. В начале лета 1931 года в Беловодском районе не осталось ни одного единоличника. Все они были высланы на Урал. Однако, при выселении кулаков произошло одно странное обстоятельство: большая часть имущества и скота затерялось где-то по пути в колхоз. Попросту говоря – разворовано. Найти злоумышленников не удалось. Чтобы не выметать сор из избы, Кривошеева отправили на службу в Соловецкий лагерь. Там приветствовались такие сотрудники ОГПУ, как он.
… Надышавшись свежим воздухом, насыщенным холодной влагой, Кривошеев почувствовал некоторое облегчение. Прыгающие перед глазами чёрные мушки исчезли, в голове просветлело. Он вернулся за стол, придвинул к себе тонкие папки с делами арестованных за неделю, отыскал нужную под № 4419/4, раскрыл.
«Ярошенко Марк Сидорович, 1893 года рождения, уроженец села Шулимовка, Беловодского района, Луганской области, Украинской ССР», – в который раз читал Кривошеев первую страницу дела.
Далее следовала подробная биографическая информация на арестованного, начиная с года поступления в гимназию и заканчивая постановлением об аресте от 13 октября 1937 года. Здесь же было подшито и письмо-донос на Марка Ярошенко от начальника Чусовской углебиржи.
Всё это Кривошеев прочитал ещё до ареста Ярошенко, но сейчас ему захотелось почему-то пересмотреть дело заново, почитать более внимательно, как будто после тщательного прочтения, среди известных уже справок, протоколов, писем и рапортов мог обнаружиться ещё один документ, которого ранее в папке не было. Документ, от которого бы на лице Кривошеева появилась злорадная ухмылка.
«Ведь знаю же, что он контра по духу своему, самый, что ни на есть, злостный враждебный элемент. По клоповому запаху чую, что это так, а веского доказательства не имею, – со злостью подумал Кривошеев. – Ну, ничего, клоп вонючий, раздавлю я тебя и без веских доказательств, и запах свой будешь выветривать далеко отсюда. Сейчас достаточно одного факта, чтобы оперативная тройка впаяла десятку!»
Кривошеев захлопнул папку и швырнул на край стола. Потом встал, подошёл к двери, и, приоткрыв её, крикнул в коридор:
– Дежурный! Бражников!
К двери тотчас подскочил высокий верзила с красным, как у варёного рака, лицом и маленькими свинячьими глазками. Из-под фуражки в разные стороны торчали давно немытые, сбившиеся в сосульки рыжие волосы.
– Слушаю, товарищ майор, – прогорланил он в лицо Кривошеева, выбросив под козырёк фуражки толстую руку с вздувшимся бугром жира на тыльной стороне ладони. Гимнастёрка была явно мала ему, замусоленный край рукава скатился вниз, обнажив на запястье рыжую густую растительность.
– Ты что орёшь, как в лесу?
– Виноват, товарищ майор, – тут же перешел на шёпот дежурный.
– Распорядись, чтобы мне привели из КПЗ Ярошенко Марка Сидоровича. Его мы накануне арестовали.
– Помню, товарищ майор. Это тот, за которым малая сучка босиком бежала до самой конторы, пока я её не шуганул прикладом. Щас, сделаю.
Кривошеев окинул Бражникова цепким взглядом, будто удивляясь, почему тот всё ещё продолжает торчать перед ним навытяжку, и совсем неожиданно сказал:
– Жениться тебе надо, Бражников.
Рыжий верзила вытаращил глаза от удивления, в них застыл немой вопрос.
– Что уставился? Жениться тебе надо, говорю. Ходишь, как…Кривошеев хотел сказать «как свинья», но в последний момент почему-то передумал, закончил иначе: …как немытый арестант.
– Если вы о моей форме, товарищ майор, так я сегодня как раз собирался стирку провернуть.
– Ладно, иди, пусть охрана приведёт мне этого Ярошенко. – Допросить надо.
– Щас, – услужливо повторил Бражников и, развернув неповоротливое тело с толстым выпирающим задом, грузно и суетливо засеменил по коридору, на ходу придерживая рукой спадающую с затылка фуражку.
Глядя на удаляющуюся фигуру дежурного, Кривошеев почему-то вспомнил тюремного надзирателя Турицына в Екатеринбургской жандармерии, куда он сам угодил в молодости за распространение большевистских прокламаций. Случилось это незадолго до февральской революции 1917 года.
Турицын был такой же тучный и неповоротливый, как Бражников, ходил в вечно замасленном мундире с торчащим из кармана концом грязного носового платка. Воловья шея блюстителя тюремного порядка, его лоб с двумя короткими продольными морщинами с изломом посередине, беспрестанно лоснились от пота. Турицын постоянно протирал выступающую испарину и пугливо озирался по сторонам, будто совершал что-то неприличное и непристойное.
«Власть поменялась, а в тюремные охранники подбираются люди по тем же признакам, что и в царские времена, – подумалось Кривошееву, – такие же безмозглые, жестокие, у которых напрочь вытравлено чувство жалости и сострадания».
Бражников раздражал Кривошеева своей нерасторопностью, тупостью и недальновидностью. Иногда это раздражение переходило даже в ненависть, однако ни разу в голове Кривошеева не возникала мысль, чтобы убрать этого тупоголового сотрудника куда-нибудь подальше от себя.
Избавиться от него Кривошеев мог без труда, но не делал этого. Такой Бражников был нужен ему, был просто необходим, как цепной пёс хозяину, который мог бы прыгать вокруг него, радовать псиной верностью, лизать руки из благодарности, а в следующий момент, получив команду «фас!», наброситься на человека, схватить за горло стальными челюстями и загрызть до смерти.
