– Зачем спрашиваешь, если ты сам ответил на свой вопрос?
– Ну что, Марк Сидорович, твои рассуждения мне понятны. Только вот я мыслю совсем иначе. Душа – это что закваска для вина, от которой, как известно, напрямую зависит крепость и качество. Заложили дитю в раннем возрасте неверное представление о жизни – и всё, пропал человек для общества, перевоспитать его уже невозможно. Как невозможно из дрянной бормотухи получить отменное вино, – Кривошеев самодовольно улыбнулся, удивившись возникшим у него неожиданным способностям выражаться аллегориями.
Это открытие его окрылило, он почувствовал непреодолимое желание вовлечь Марка Ярошенко в продолжение интересной, как ему показалось, дискуссии о жизни. Захотелось выслушать его точку зрения о революционных преобразованиях в стране.
В лице сидящего перед ним арестанта Кривошеев видел закоренелого классового врага. Ему было весьма любопытно узнать его мнение, поскольку Ярошенко был не таким, как все остальные представители враждебного класса – хитрые, обозлённые и мерзкие. Этот человек был какого-то особенного склада характера, совсем не похожий на тех, с кем ему приходилось сталкиваться.
«Георгиевский кавалер не так глуп, как мне казалось раньше, – отметил про себя Кривошеев. – Есть в нём какой-то особый дух, который который делает его сильным и несгибаемым, невзирая на жизненные передряги. И черты характера заложены в него, как слоёная начинка пирога. Он и крестьянин, и офицер, и интеллигент в одном лице. И поп, преданный Богу, в придачу. Ему необъяснимо легко и быстро удаётся перевоплощаться из одной личности в другую в зависимости от ситуации. Хамелеон какой-то, чёрт подери!»
Кривошеев поймал взгляд Марка и неожиданно спросил:
– Скажи-ка мне, Марк Сидорович, только откровенно, почему ты противишься власти большевиков? Почему не воспринимаешь революционные перемены, как большинство советских граждан? Ведь все преобразования, без исключения, направлены на благо людей?
Марк ответил не сразу, размышлял о чём-то, и только спустя некоторое время, негромко, с хрипоцой, заговорил:
– Противиться – это значит оказывать противодействие. Я же не совершил ни одного поступка, после которого меня можно поставить в один ряд с вредителями. В Галиции, в окопах, я слышал от большевиков, что революционные перемены будут направлены на восстановление справедливости в обществе, на свободу и равенство всех людей, – голос арестованного окреп, сделался более звучным. – Они обещали, что после свержения царя крестьяне получат землю, на ней можно будет свободно трудиться и самостоятельно распоряжаться продуктами своего труда. А что на самом деле произошло? Насилие и грабёж. Забрали скот, хлеб, лишили жилья. Ребятишек малых пустили по миру с сумой. Разве такую справедливость ждали трудолюбивые крестьяне? В чём их провинность, чтобы с ними так поступать? Ведь это они кормили таких, как ты, нахлебников.
– Но-но, попридержи свой поганый язык! – взвинтился Кривошеев. – За такие слова, мил человек, тебе, пожалуй, и десятки будет маловато! Ты сейчас подтвердил, как ненавистна тебе советская власть, открыто заявил, что не согласен с политикой государства. А это уже, брат, статья 58 тире10 УК РСФСР.
– Думаешь, напугал меня? – совершенно спокойно произнёс Марк. – Ничуть. Эту статью ты мне заранее приклеил, Афанасий Дормидонтович. Без суда и следствия. Ты обрёк меня на неволю умышленно в тот момент, когда взял ручку, чтобы подписать ордер на арест.
– Не строй из себя невинную овцу.Тебя арестовали по подозрению в совершении контрреволюционных действий, – перебил Кривошеев. – Следствие НКВД разберётся во всём.
– Не надо лукавить, будто я рублю под собою сук, – сказал Ярошенко. – Моя судьба давно уже решена тобою. А беседу эту ты затеял лишь для того, чтобы развеять в себе некоторые сомнения, которые гложут тебя изнутри. Смута терзает твою душу. Ты боишься той жестокости, что процветает в вашей конторе. Боишься судного дня, который рано или поздно наступит. Тебя настораживают трения во власти на самом верху. Со стороны видно, как мучает тебя бессонница. Вон лицо-то какое серое. Или я ошибаюсь?
Кривошеев насупился и промолчал. Карандаш, который он вертел в руках заметно дрожал. Чувствовалось, что слова Марка попали в точку.
Ярошенко, поняв, что его высказывание возымело действие, продолжил атаку:
– Ты хотел бы уяснить для себя, почему одного за другим сажают в тюрьмы видных полководцев, именитых врачей, директоров производства. Ты не знаешь, кому задать этот потаённый вопрос, разъедающий тебя изнутри. Боишься, Афанасий Дормидонтович, что после этого вопроса сам можешь оказаться в тюремной камере. А наедине со мной можно говорить на любую тему, не страшась последствий. Я для тебя настоящая отдушина, в которой нуждается твоя душа.
Наступила небольшая пауза. Марк Ярошенко внимательно всматривался в лицо Кривошеева, пытаясь уловить внутреннюю реакцию собеседника. Но тот продолжал молчать, нервно перекатывая карандаш меж пальцев.
Арестант хмыкнул и вновь продолжил:
– Тебе очень хочется услышать мнение со стороны, чтобы облегчить свои терзания. Это как глоток воды в июльский зной. Твоя душа требует исповеди. Чем не подходящий случай, не так ли? Я безопасен, за дверями конвой, делай, что заблагорассудится, спрашивай о чём угодно – никто не заподозрит твоих истинных устремлений. Можно и побить в конце беседы, для маскировки, для отвода глаз. Бражников, вон, успел уже отвести душу.
Кривошеев, шумно сопя, дослушал арестованного до конца, не перебивая. В конце монолога арестанта его лицо налилось кровью, на шее вздулась вена и шевелилась, будто живая, брови взлетели высоко вверх. Сдерживая себя усилием воли, чтобы не запустить в лицо Ярошенко чернильницу, ухватившись за край стола, он со злостью выдохнул:
– Ну, знаешь, ты перешёл всякие границы, чёрт возьми! Что ты такое городишь? Хотя, – Кривошеев достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб, – такое поведение мне знакомо. Это обычная реакция любого преступника, когда его загоняют в угол – шипеть в бессилии или выкрикивать оскорбления. Это животный инстинкт, так сказать. Собака тоже рычит и скалится, когда предчувствует свою погибель.
– Я не преступник и не собака, да и умирать пока не собираюсь, – вставил Марк Ярошенко. – Говорю то, что не осмелится сказать тебе ни один человек, даже из самого близкого твоего окружения. И ты, злобствуя сейчас, внутренне рад тому, что услышал от меня.
– Говори, да не заговаривайся. Всё, о чём ты тут мелешь, будет занесено мною в протокол допроса.
– Ты не сделаешь этого, – убеждённо сказал Марк и усмехнулся.
– Почему? – Кривошеев с удивлением глянул на арестованного.
– Ложный протокол я не подпишу, а правдивый составлять не в твоих интересах – самого заподозрят в инакомыслии.
– Ну, ладно, ладно, не шебаршись, – поспешно выговорил Кривошеев каким-то деревянным голосом, и в этом тоне, в этой внезапной суетливости Ярошенко почувствовал, что разговор ещё не окончен.
– Что ты ещё хочешь услышать от меня? – спросил он сухо, облизнув пересохшие губы. Кривошеев заметил это движение, тотчас налил в стакан воды из графина, придвинул к арестованному. Тот взял его двум руками, выпил.
– Правду, Марк Сидорович, и только правду, – с издёвкой сказал Кривошеев. – Какая сила толкает тебя в церковь, о чём ты думаешь, когда направляешься туда? Кто твои друзья, какие разговоры ведутся у вас по вечерам, что обсуждаете. Одним словом, мне хотелось бы знать, чем ты живешь, и чем живут твои знакомые, твои земляки. В вашем бараке, насколько мне известно, есть ещё несколько семей, высланных из Украины. Вот и расскажи мне обо всём подробнее. А я уж сделаю нужные выводы, – Кривошеев сощурил глаза, – правильные выводы. Надеюсь, ты понимаешь меня?
– Что тут непонятного? – усмехнулся Марк. – Предлагаешь обратиться в дятла, как выражаются уголовники, и постучать на соседа.
– Ну, зачем же так? Просто представишь следствию объективную информацию, только и всего. – Кривошеев сцепил руки на затылке, подержал так несколько секунд, затем, высвободив ладони, потёр ими виски и шею. – Фамилии можешь не называть, – дополнил он неожиданно, – я не настаиваю.
