– Не знаю я, Женька, почему Юля не убила Сашку. Не знаю… почему тогда не растерзала нас на дороге. Ты лучше иди вперед и не открывай часто рот, иначе пыль залетит и не расчихаешься.

Такими словами охотница пресекает мои расспросы о драке с черным оборотнем. Мы идем пятый час, и солнце начинает входить в зенит, высушивая капли пота. Несколько раз останавливались машины, высовывались улыбчивые лица и предлагали нас подвезти, но тетя Маша каждый раз отрицательно мотала головой. Я только огорченно вздыхал, но помнил, что нас должны встретить ученики Сидорыча.

 Где они нас ждут? Едут ли навстречу или же стоят где-нибудь в холодке?

Рядом трещит сорока и улетает черно-белой молнией по своим делам. Я невольно слежу за ней взглядом, всё-таки какое-то разнообразие на дороге, по которой мчатся разнокалиберные машины. Охотница молчит, думая о своём, я тоже берегу дыхание, топаю в чужих кроссовках по мелкому песку обочины.

Лес обступает дорогу высокими зелеными стенами. Деревья настолько высоки, что скребут по небесному своду, а облака цепляются за верхушки и оставляют на них невесомые хлопья. Густые кусты вербы сменяют сладко пахнущую сирень, густая тень внизу деревьев приглашает остановиться и переждать жаркое солнце. Я бы так и поступил, однако прямая спина охотницы маячит впереди, и мне стыдно показывать свою слабость.

– Тетя Маша, скажите, а что произошло в Мугреево? Я приехал, но ни вас, ни Сашки не нашел, только хныкающую соседку и её цуцика. Ах да, ещё и храм сгорел неподалёку. Что случилось?

– Тебе в самом деле интересно?

– Хорошая беседа с интересным человеком завсегда сокращает дорогу, а разговор с занудой увеличивает её в два раза, – блистаю я своими философскими изысканиями. – Вас вряд ли можно назвать занудой, так что полчасика поговорим и сами доберемся до Сидорыча.

– Льстец, – улыбается охотница. – Ладно, так и быть расскажу. Хотя и рассказывать-то особенно нечего. В тот день Сашка убежал на пробежку, а после я почуяла приближение огромного скопления перевертней. Защитные круги лопнули как мыльные пузыри и после этого появились они…

– Кто они? – спрашиваю я, когда пауза затягивается неприлично долго.

– Пять старых перевертней и с ними… отец Саши. Я затаилась дома, наблюдая за ними через окно. Они почуяли меня, но не смогли попасть сквозь мою охранку, тогда один из оборотней приволок связанного Сашку и занес его в храм. Я ждала, я не выходила. Неизвестно – чего я ожидала? Скорее всего была обескуражена видом давно погибшего ученика. Владимир был в той самой маске, которая осталась после смерти его напарника. Я сразу узнала его, даже будь он в маске деда Мороза, но не могла поверить, что он перекинулся к перевертням.

Я вижу, как ей тяжело говорить, и уже жалею, что завел разговор на эту тему. Охотница ещё раз вздыхает и продолжает:

– Я не выдержала, когда увидела, что храм Уара занялся огнём. Я выскочила на улицу… мне было всё равно – сколько против меня перевертней и что мой бывший ученик с ними заодно. Я убивала перевертней одного за другим, но никому не могла нанести последний удар – меня откидывали от поверженного. Они развлекались со мной как кошка с мышью, и бросили, когда подумали, что я мертва. Перед тем как потерять сознание я помню, что увидела над собой лицо Владимира и сказала ему, что Сашка не «последняя кровь».

– «Последняя кровь» это Ульяна, его дочь?

 Я видел, что женщина переживает, что не смогла воспитать достойную смену и оказалась преданной учеником. «Если бы я только мог разделить её боль…» – мелькает в голове мысль, и я тут же одергиваю себя. Какое там разделить, если сам оказался по уши в том самом, не ароматно пахнущем веществе.

– Да, это дочь Людмилы! – отрезает охотница и ускоряет шаг.

Приходится прибавить ходу, чтобы успеть за тетей Машей. Она пристально вглядывается вдаль, и я больше не рискую тревожить разговорами.

До вечернего привала нас ещё два раза предлагали довезти, но охотница упрямо отказывалась, говоря, что нас скоро встретят. Я только горестно вздыхал каждый раз и шел за своей провожатой.

Горизонт окрасился буйным пламенем заката, рыжие краски легли на верхушки деревьев, перекрашивая весеннюю зелень в осеннюю листву. Солнце спускалось на покой и, силясь отдать последние капли тепла, изливало на землю потоки бурой крови. Серый асфальт превратился в медную реку.

В охотничью реку…

Небо плавно перетекло из синевы в желтизну, а дальше в алую ленту, с черно-синими росчерками узких облаков.

– Устроим привал вон на той полянке, не пойдем в деревню. Я так соскучилась по природе, что никого не хочу видеть. Хотя бы ночь пошептаться с деревьями, – сама себе говорит охотница.

Её голос звучит настолько мечтательно, что я не рискнул противоречить. На полянке, так на полянке, может, удастся ещё какую живность поймать в лесу, а то живот прилип к хребту и настойчиво требует наполнения. Мы отходим от дороги, редкие машины продолжают мчаться по своим делам. Трава по пояс отмечает место, где мы прошли, и медленно поднимается за нами. Словно пенистый след от корабля, что понемногу рассеивается на морской глади, трава скрывает наш проход и продолжает тянуть к солнцу тонкие стрелы верхушек. Мы остановились у раскидистой березы.

– Я за дровами, вас оставляю на правах хозяйки, – улыбаюсь я сквозь силу, ноги гудят и настойчиво требуют, чтобы бухнулся следом за рюкзаками в траву.

– Молодец, только быстрее. Кукушку не считай, она всё равно обманет, на муравьев не пялься, а то они смущаются и вообще – почему ты до сих пор здесь? – возмущается охотница.

Я хохочу и прохожу вглубь лесистой темноты, где запахи, шорохи и пение птиц стихают по мере убывания солнечных лучей. Собираю полную охапку, когда краем глаза замечаю движение в кустах.

Осторожно выбираю из кучи ветвей палку покрепче и…

Полевая мышь не успела увернуться от летящего снаряда, и её теплая кровь брызгает на нижние листочки дикой малины.

Пища…

Охотница ничего не говорит на моё появление, только просит стереть бурое пятнышко возле уха. Желудок урчит, недовольный малым объемом проглоченной пищи, но я смиряю его тушенкой с хлебом и горячим чаем. Костерок потрескивает и разгоняет сумерки, что понемногу опускаются на поле, на лес, на дорогу, по которой мчатся машины. Они едут так далеко, что кажутся игрушечными, люди, что сидят за рулем, вообще ростом с муравья.

Мы молчим, где-то недалеко раздается пение соловья. Его переливы, прищелкивание и мелкое тютюкание напоминают автомобиль, у которого сломалась сигнализация и теперь хозяин пытается настроить непослушный сигнал тревоги. Пению размеренно вторит далекая кукушка. Звонкие голоса пичуг вливаются в эту музыку и замолкают, не в силах повторить переливы. Над костром кружатся мелкие мошки, они порой вспыхивают искорками, если приближаются очень близко к огню.

Охотница вздрагивает, когда в пение соловья и кукушки вклинивается далекий волчий вой. Она настороженно приподнимается и прислушивается. Кукушка смолкает, и дуэтом поют волк и соловей. Далекое «у-у-у-у» разносится по земле, соловей вторит переливами, поддерживает, когда вой смолкает и вливается в него с новой силой. В бликах костра я замечаю, как у охотницы блестят глаза. Она опускается на охапку папоротника, и подкладывает ладошку под голову.

– Ничего не говори, Женя, давай просто послушаем! – опережает мой вопрос охотница.

Я пожимаю плечами, и вслушиваюсь в странную композицию. От неё внутри возникает ком и то расширяется, то сжимается, пульсирует в такт переливам. Далекий волк не жалуется на свою судьбу, он выплескивает полной луне тоску по утерянному спокойствию, в поисках которого он рыщет всю жизнь и нигде не может его найти. Соловей будто бы утешает лохматого певца и подбадривает.

На них обоих смотрит печальный лик луны, что вышла следом за ушедшим солнцем и сменила золотую краску на серебряную. Холодным светом покрываются густые травы, верхушки деревьев, далекая дорога, по которой изредка проносятся мерцающие фары машин. Папоротник под головой пахнет свежим мхом, скошенным сеном, землей, ногу щекочет какая-то мелкая букашка.