Крил наблюдал, как взошла луна и сгустилась тьма, думая, вспоминая и внутренне содрогаясь, пытаясь осмыслить то, что он видел на разрушенном посту.

Ты не можешь быть уверен в том, что видел, - сказал он себе. - Ты видел что-то... что-то, похожее на мальчика... мальчика, который неделю пролежал в могиле, разлагаясь, а крысы обгрызли молодое красное мясо и розовую кожу с его лица. Но, несомненно, это была игра света, преломление того же самого сквозь туман. Но не... не то, что ты подумал.

Ты слишком стар, чтобы верить в привидений, не так ли?

Но он не знал, он просто не знал.

Только не после того захоронения... Эти следы, эти чертовы следы.

Die toten... die toten dieser spaziergang.

Да, это преследовало его каждую минуту бодрствования и превращало его кошмары в уродливые, черные сгустки.

Его цинизм, его прагматизм... Даже они не могли спасти его сейчас. Конечно, он был настроен скептически, потому что скептически относился ко всему. Одна зона военных действий за другой, год за годом, когда он совал нос в мрачную машину смерти, за эти годы что-то внутри него перевернулось, прогнало свет и заполнило эти пустоты тьмой.

Все эти невинные молодые люди.

Политика могла меняться от одного поля битвы за другим, но лица всегда были одинаковыми: мальчики восемнадцати и девятнадцати лет жили со страхом и ужасом день за днем, пока ужасы войны не стирали краски с их лиц, заменяя молодую плоть на старую, делая губы жесткими и бескровными, высасывая из глаз молодость и сменяя ее высохшим отчаянием. Все они были потрепаны войной, изношены, разбиты, состарились раньше времени, сломлены до того, как им исполнилось двадцать. Крил видел их снова и снова, война за войной, выжившие возвращались с последних боев, а в их ушах все еще звенело от выстрелов и криков раненых, они хромали, плечи ссутулились, спины согнулись... как старики, старые сломленные люди.

Это была война.

Несколько месяцев назад, после битвы при Нев-Шапель, после особенно ожесточенной бомбардировки немецкими тяжелыми орудиями, Крил наблюдал, как похоронные группы привозили мертвых на носилках, раскладывая их на потрескавшейся розовой глине... дюжина, затем две дюжины, затем в три раза больше. Носильщики смотрели на него с кипящей ненавистью в глазах, только это было не из-за него, а из-за войны и обломков, которые она произвела. Он долго стоял там, не в силах отвернуться, не в силах оторвать взгляд от этих измученных, окровавленных лиц. Их глаза были открыты, смотрели прямо на него, и он почувствовал, как в нем вскрывается острая вина.

Во время боя траншеи были забиты солдатами, в четыре ряда стрелявшими из винтовок, пулеметов и траншейных минометов, пытаясь отразить нападение немцев. Гунны хлынули волна за волной, и орудия ревели, и снаряды рвались, и тела громоздились друг на друга, сотни застревали в заграждениях из колючей проволоки или тонули в грязи, когда в них попадали высокоскоростные снаряды. Немцы подобрались так близко, что можно было услышать их отдельные крики агонии, увидеть испуг и муку, запечатленные на их юных лицах... А затем, Боже милостивый, тела. Они пролежали там несколько дней среди мух и личинок, потрепанные крысами, бело-красное лоскутное одеяло из трупов, которые, казалось, слились в единое целое из гниющей падали, ставшей зеленой, серой и черной. Ночью было слышно, как от их мундиров отскакивали пуговицы, когда тела раздувались от газа. Вонь была невообразимой, и это было нечто большее, чем зловоние смерти – резкий, кислый запах целого поколения, истребленного без веской причины.

Был такой быстроногий бегун по имени Коллинз. Милый юноша, чертовски наивный, вечно хихикающий и уверенный в себе, дерзкий, как и все молодые парни, которые считали себя неприкасаемыми, полностью одержимый идеей поиграть в солдата, довольный своей скоростью, которая могла впечатлить кого угодно. После битвы он вернулся из тыла как раз вовремя, чтобы увидеть поля смерти. Десять минут в бою, и его юная кожа покрылась пятнами, глаза почти закатились, вся левая сторона лица скривилась, как будто он только что перенес инсульт. Он начал кричать, и ничто не могло заставить его остановиться.

Позже парня удалось успокоить, и Крил заглянул к нему. Его глаза были черными, как звезды.

- Призраки, - сказал он, - о Боже... призраки... там...

Да, призраки. И чем старше становился Крил и чем больше он видел, тем больше убеждался, что они были там, скользили вокруг него, следили за ним... Жалели его, ненавидели его, завидовали его жизни, которую он потратил впустую на кладбищах сражений.

Иногда он задавался вопросом, не поэтому ли он продолжал фотографировать мертвых – какая-то фанатичная, смутная надежда, что он поймает одного из них на пленку. Призрак с пустыми глазами, покидавший труп, в котором он находился.

А почему бы и нет? - думал он, ожидая в вонючей грязи переднего окопа. - Почему, черт возьми, нет? У кого больше прав видеть призраков? Кто провел с ними больше времени, чем я?

В бледном лунном свете он мог видеть далеко за пределами Ничейнoй земли – обнаженный лес, который лежал далеко за ней. Тот самый, через который они проходили по пути к посту прослушивания. Не десятки деревьев, а, может быть, сотни или даже тысячи, все они лишены веток, коры и почернели от сажи от обстрелов. Они стояли прямо, или покосились, или повалились друг на друга огромными, похожими на столбы, стволами. Крил пробрался туда и стоял среди них в один прекрасный день, когда немцы были отброшены назад, и не было ни одного зеленого побега или листа, или даже одинокой певчей птицы. Мертвый лес. Деревья были похожи на тысячи изношенных в боях скелетов, вылезающих из этой проклятой чернильно-черной почвы, которая была вонючей и пахла гарью, такой густой, что оседала в носу и горле, что было похоже на вдыхание пепла. Через десять минут он начал задыхаться, словно из него выкачали свежий воздух и заменили тем песчаным, порошкообразным пеплом крематория, который все дул и дул и наполнял его легкие песком.

Да, смерть повсюду, и было бы безумием полагать, что здесь, в преисподней, на поле битвы, где жизнь угасла так небрежно, а призраки бродили так свободно, возможно, смерть обернулась сама против себя? Что мертвые ели пролитую жизнь, наполняли себя ею, чтобы снова встать и идти?

Мертвые дети, которые ходят и питаются трупами? Готов ли ты принять это?

Снова начал накрапывать дождь, собираясь в лужи, стекая, заполняя траншеи желто-серой слизью, когда небо над головой покрылось черными, расколовшимися от лунного света облаками. В умирающем лунном свете дождь был похож на падающие кристаллы, миллиарды падающих кристаллов: блестящие и отражающие. Он пропитал его, стекал по лицу и губам, капал с его стального шлема. Но пахло не свежестью, а только гнилью, навозом и грязной канализацией, отчего Фландрия пахла гнилой мокрой псиной, и от этого смрада его тошнило до глубины души.

Дождь утих, и на какое-то время воцарилась тишина.

Слушай.

Слушай.

Теперь он слышал это, слышал совершенно ясно: грызущие звуки. Звуки зубов, погружающихся в мясо и скребущих по кости. Слишком много шума для крыс. Он не верил, что это были собаки. Там кормились неведомые твари, насыщаясь, утоляя непристойные аппетиты.

- Просто заткни уши, - прошептал ему Бёрк. - Может быть, это пройдет.

Вернулся дождь, скрывая ужасы в темноте, и Крил уставился сквозь него, уже не в первый раз уверенный, что прямо за мешками с песком двигались какие-то существа, маленькие искривленные фигуры, прикрывающиеся дождем, чтобы питаться мертвецами.

11. Могильные Орхидеи

Мертвые ждали.

В грязных ямах, воронках от бомб и кратерах от снарядов, в скелетообразных лесах, разрушенных деревнях, разрушенных подвалах и пузырящихся грязью траншеях. Они ждали. Влажные от разложения, с зарослями зеленого мха и выступами отполированной белой кости, они ждали. В затопленных канавах и грязных стенах траншей, в дешевых дощатых гробах и под покрытым плесенью брезентом, они ждали и будут ждать. Дымясь от зловонного трупного газа, опутанные нездоровыми оболочками грибов, и выдыхая мерзкую вонь склепа и могильника, они терпеливо ждали.