Впрочем, в тот вечер «декабрин», когда все так отчаянно веселились, предвкушая новогодние праздники и каникулы, Алине было грустно. Она вдруг почувствовала, что что-то упустила. Оказалось, что, кроме лыж, школы, подруг и мамы, существует еще что-то – и это очень важно для нее.

Новгородцева на следующий день отпросилась домой. Ей теперь много вопросов не задавали – она была на особом счету в школе, как и Быстров. Классная руководительница сказала Алине:

– Поезжай, можешь уже не возвращаться – осталось три дня, а потом каникулы. Наверное, еще и на соревнования поедешь в середине января?

– Да, скорее всего…

– Вот и побудь с мамой…

Пока Алина добиралась до деревни, она себя уговаривала: «Что я так расстраиваюсь?! Вон как хорошо у нас все складывается – скоро мы с мамой переедем, и этот Быстров, и Ветошкин, и Ежова – все они забудутся… Какого черта я расстраиваюсь?» Но на душе было скверно.

Когда же она высадилась из автобуса и двинулась по улице, ей полегчало. По деревне недавно прошла метель. Та самая, которая все сглаживала, делала красивым, спокойным и очень уютным. И дом их стоял весь белый – и крыша, и ставни, и навес над крыльцом. Алина постояла, посмотрела на все это и вздохнула – то ли с облегчением, то ли с сожалением. Она понимала, что как и школа с одноклассниками, так и этот дом очень скоро останутся в прошлом. Только память и останется.

Елена Владимировна не ждала дочь сегодня, но в доме было нарядно, чисто, пахло мастикой, которой они натирали деревянные полы.

– Мам, что это за парадность такая?! – прокричала Алина, войдя в дом.

Елена Владимировна выглянула из маленькой комнаты.

– Как хорошо, что ты приехала! Отпустили пораньше? Вот это на руку – я потихоньку вещи разбираю. Столько всего накопилось! За всю-то жизнь!

Алина рассмеялась:

– Мама, ты же ничего не выбрасываешь! Я даже свои детские тапочки нашла. Они с дыркой на пальце, а ты их хранишь.

– Поэтому и храню. Маленькая была, ногой все время «загребала». Никто не мог понять, почему так ходишь.

– Но сейчас-то я нормально хожу?

– Так в одно мгновение перестала «загребать». Мы с папой посмотрели, как ты по двору идешь – а ты ровненько так ножки ставишь, словно по ниточке.

– Вот, бегаю на лыжах я точно так же – по ниточке. Даже тренер говорит, как стежок кладу.

– Способности у тебя. Отец еще подметил. Но мое отношение ты знаешь – я бы другую профессию для тебя хотела.

– Мама, вот я покатаюсь немного, съезжу на Олимпийские игры и буду учить детей. Стану тренером. Это отличная работа. Ты же педагог, понимаешь, что эти профессии – тренер и учитель – очень схожи!

– Понимаю, но ты вот врачом бы стать могла…

– Есть спортивные врачи, тоже интересно, – вздохнула Алина, – но я уже не потяну. Надо было раньше думать – учить нужные предметы.

– А я тебе говорила! – оживилась мать.

Елена Владимировна обрадовалась, что можно высказать свою точку зрения и хоть как-то повлиять на дочь, предупредить ее об ошибках.

– Мама…

– Нет, ты же разумная девочка, сама понимаешь, что когда-то совершила ошибку. Не училась как надо. Почему же ты сейчас не слушаешь советов? Упрямо стремишься в этот спорт…

Алина слушала мать и решала, огрызнуться сейчас или потом, позже, когда мать заговорит об отце. Елена Владимировна действительно частенько прибегала к авторитету покойного Бориса Ивановича, что ужасно злило дочь. Алине казалось, что половину назидательных историй мать выдумывает в педагогических целях.

– …так вот, еще папа предупреждал…

– Мама, отстань! Сколько можно врать про папу?! Ничего такого он не говорил. Даже мне. А уж тебе и подавно. Он со мной всегда как со взрослой разговаривал. И я бы запомнила его слова. Ты все время придумываешь…

Елена Владимировна была хорошим педагогом, на реакцию дочери она обиделась, но во‐вторых. А во‐первых, она обратила внимание на взвинченность Алины. «Что у нее случилось? – подумала мать. – Проблемы в школе? С тренером? Боится предстоящих соревнований? У нее бывает такая взвинченность накануне выступления». Вслух же она сказала:

– Алина, я рада, что мы решили переехать. Пора, пора…

– Я в интернате, тебе здесь тяжело одной, я понимаю. – Новгородцева вздохнула. – Мам, извини, я не специально. Просто так все странно… Была жизнь, а потом раз – и другая начнется… И еще, будут предлагать варианты, ты не думай долго, соглашайся…

– Конечно, не буду раздумывать. Но за меня не переживай, все-таки Юра Шелепихин рядом. У него собаки, у нас Байка. Хотя да, ночью здесь очень тревожно. Да и новости не самые радостные. Школа совсем закрывается. Мы только дела все оформляем, документацию готовим к расформированию учебного заведения. Вон, все мои коллеги уже живут кто где, на работу добираются по два-три часа. Еще месяц, другой – и школы не будет. Не только тебе поступать в институт предстоит, и мне надо на работу устраиваться.

– Вот именно! – согласилась Алина. – Так что, мама, капризничать не будем.

– Да, – согласилась Елена Владимировна и скрылась на кухне. Она поняла, что дочь отчего-то не в духе. А самый лучший способ разговорить ее – это вкусненькое что-то сделать. И хоть был готов обед, Елена Владимировна затеяла быстрые плюшки с шоколадом.

Алина тем временем пошла «топить душ». У них в ванной стоял огромный титан, воду в котором можно было подогреть, только протопив печь под ним. Обычно Алина это делала с удовольствием, но сегодня уютно стрекочущие поленья и разливающееся тепло не согревали. Наоборот, вдруг опять проступила досада. «Надо уезжать, да поскорее… Здесь хорошо, все родное, но уже невозможно жить без горячей воды и нормального отопления!» – думала Новгородцева.

Алина помнила, как несколько лет подряд все жители деревни писали письма «в инстанции», чтобы им провели центральный газ. Из инстанций отвечали, что населенный пункт всегда был временным – только для рабочих и специалистов, работающих вахтовым методом. Сейчас все карьеры закрыты, оставлять жилым этот населенный пункт экономического смысла не имеет. Еще через пару лет стали разъезжаться жители, а вот в прошлом году всем разослали постановление о том, что деревня ликвидируется.

Новгородцева ворошила дровишки, прислушивалась к гудению титана и думала, что люди должны жить с удобствами. Алина подбросила в печку еще одно полено, отложила в сторону кочергу, впустила околачивающуюся в коридоре собаку Байку, уселась на низкую скамеечку и стала вспоминать вчерашний день: взбудораженного Ветошкина, Быстрова, который как-то неприлично обнимал в танце Марину Ежову, и еще почему-то свою тарелку с холодцом и намокшим пирожком. «Да при чем тут пирожок!» – вздохнула про себя Алина, но в душе все эти картинки связались в одно досадное целое. Новгородцева заставила себя вспомнить тренировки, последние соревнования, на которых победила, но это не помогло…

– Алина, ты там заснула? Прямо у титана?! – окликнула ее мать.

– Нет, я сижу и думаю, что очень вовремя мы решились на переезд. Сил нет топить титан и печку в комнате, носить воду. Пора жить как люди…

Елена Владимировна внимательно посмотрела на дочь:

– У тебя что-то случилось? В школе неприятности?

– Да все нормально у меня, – вздохнула Алина, – только уже что-то надо менять! Мам, мы же не можем навсегда остаться здесь. Тут же, кроме медведей, никого нет.

– Ну, во‐первых, мы все с тобой решили, а во‐вторых, медведей нет, их распугали, когда карьеры взрывали, – рассмеялась мать, – но ты огорчена чем-то. Расскажешь?

– Ничем не огорчена. Понимаешь, Ветошкин наш такой идиот! Он влюбился в Ежову, а та – в Быстрова. А он же противный, понтов у него больше, чем мозгов.

– Так в чем же дело? Считай, что Ветошкину повезло. Зачем ему эта самая Ежова, если ей нравится Быстров.

– О, я так тоже подумала. – Алина обрадовалась, что мать поняла ее с полуслова.

– А тебе кто нравится? Ветошкин или Быстров? – как бы невзначай спросила Елена Владимировна.