В Севастополе я первый раз увидел пленных немцев: молоденькие мальчишки, голодные сидят – ну такие же, как я, ты представляешь?

Кормили как?

В Одессе кормили исключительно здорово – всё ж оставалось. Нам давали котелок, там полкотелка каши, например, и столько же жира еще сливали. Вино давали – привозили повозку с деревянной такой бочкой. А под Севастополем очень плохо кормили. Голодные были постоянно. Рано утром на рассвете привозили кушать, например, и вечером – иначе к передовой не подойдешь. Давали суп-пюре гороховый – одна водичка прямо, перловку давали. Около Севастополя есть местечко такое, Инкерман. Там рядом Сухарная балка и склады артиллерийские Черноморского флота. Их взорвали, когда наши отходили, там очень много боеприпасов было. И там был завод шампанских вин. Так нам давали это шампанское. Сначала бутылку на четверых, а потом замполит пришел: «Как так? Это на двух человек надо! Что вы дурака валяете?» Ну начальство, им выгодно было – старшина и так дальше. А пить: попробуй шампанское выпить – с чего? Чашек нет. Так мы брали с немецких котелков крышки снимали. Оно всё выбегает – еще не знали, как правильно пользоваться. С пистолетов трофейных потом расстреливали эти бутылки. Пацаны, ну: боя нет – в бутылки стреляли, кто лучше. Возьмешь патрон наш, камнем ударишь – пуля чуть-чуть влезала внутрь, и можно было из парабеллума или из вальтера стрелять одиночным выстрелом. Потом нужно было оттянуть – гильзу не выбрасывало.

Экипировка у вас какая была?

Винтовка та же самая, лопатка, противогаз обязательно. Но противогаз я выбрасывал.

Сначала под Севастополем наша бригада была в резерве Главного командования Приморской армии. Так нас перебрасывали то на Мекензиевы горы, то на Итальянское кладбище, то на Английское кладбище, то на хутор Каракуба – всё время на новом участке мы находились.

Как-то меня выделили со старшиной пойти за пищей. Взяли термос в рюкзак и пошли. Я подошел к одному краснофлотцу, говорю: «Морячок, с какой ты бригады?» Он посмотрел: «Мишка!» Я: «Мишка!», – друг на друга. А это Мишка Рабинович, его сестра дружила с моей тетей. Он погиб потом. И мы там задержались до того, что старшине прострелили бачок – суп весь вылился.

Потом прислали нам пополнение из Азербайджана, Грузии и так далее – сделали национальные дивизии. Эти азербайджанцы, что они делали! Они свои портянки снимали и в вещмешок складывали. И всё. Когда позже я лежал в Цхинвали в госпитале, полно их было – все калеки, с отмороженными пальцами. В палату нельзя было войти – воняло так мертвечиной. И потом стали все инвалидами войны.

А посылали, например, этого азербайджанца со старшиной перловую кашу нести, так он по дороге рукой из ведра половину каши, наверное, съедал. Краснофлотцы однажды одного так отлупили, как не знаю кого. Сало давали нам как сухой паек или консервы американские. У меня ни ключа, ничего нет, только штыком можно было пробить эту коробку. Так вот азербайджанцы – мусульмане, они сало не кушали. Они его складывали в вещмешок, чтоб где-то поменять на что-то. А наши краснофлотцы брали это сало и по губам им мазали. Те кричали так.

У нас был командир взвода, агроном азербайджанец: парень такой, техникум окончил – ветеринарный, что ли. Так он рассказывал: «Я ему говорю, а он мне: «Я твоя не понимаю», – азербайджанец азербайджанцу.

А до этого командиром взвода у нас был молодой лейтенант с подводной лодки – списали его. А я же учился в украинской школе, и вот мы как-то в землянке сидели с ним, и я ему что-то по физике говорю: «Формула потужности». А он: «Мощности». Я ему: «Да какой мощности? Потужности». И мы спорим такие (смеется).

На хуторе Каракуба – это возле деревень Нижний и Верхний Чоргунь – я нашел иллюстрации к книге «Пещера Лейхтвейса», которую очень любил в детстве. Я так обрадовался. И эти иллюстрации, этот выпуск – 32 листика – со мной прошли всю войну, в бумажнике были. Я их показывал морякам, читал им, анекдоты рассказывал – пацан был. Так немцы шли в атаку, а меня из землянки не хотели выпускать, чтоб меня не ранило и не убило.

Я был в первом штурме Севастополя, потом во втором, а в третьем не был – там все погибли, наверное…

Нас, тяжелораненых, эвакуировали на крейсере. Самолеты налетели, но они не бомбили – наверное, без бомб были, не знаю. Или просто не обратили внимания. Сначала я лежал в госпитале в Батуми, на Зелёном мысе. Потом в Цхинвали (раньше Сталинири назывался город) – это около Гори, где Сталин родился. А потом мне дали сорок пять суток отпуска, и я уже списался с родителями, которые жили у моего дяди в Свердловске. Наш эшелон успел проскочить перед тем, как немцы ворвались в Сталинград, когда большая бомбежка была. В Свердловске я снова лежал в госпитале – нога у меня не заживала. И оттуда я попал в Свердловское пехотное училище.

Там у нас был командир роты старший лейтенант Чайковский. Он вел перекличку, дошел до моей фамилии и мне говорит: «Брат есть у тебя на фронте?» Я говорю: «Нет». А после разговорились – оказывается, мой двоюродный брат у него на руках погиб. Они вместе кончали во Львове училище, звание им присвоили, и потом они отступали в 1941 году.

Там немножко проучился, а потом три пехотных училища: наше, Свердловское, потом Камышловское и Таллинское, в начале 1943 года отправили на фронт под Мценск – это около Орла. Я попал в 25-й танковый корпус, был в батальоне автоматчиков. И оттуда я пошел уже на Киев. Там мы в обороне были долгое время. Оборона – это не каждый день стрельба и бои: другой раз можешь два-три дня вообще не стрелять ни разу. Многие представляют так: если я на передовой линии, значит, каждый день стреляю. Нет, это не так совсем. Каждый день стреляют артиллерия и минометы – это постоянно. А я стреляю только тогда, когда иду в атаку или на меня идут в атаку, понимаешь? А многие думают, что на фронте без конца бегают и стреляют, как в детских играх. Это ж не война, в кино только так показывают.

После этого мы наступали на Львов, потом на Ровно, Дубно, Луцк – это всё пройдено было. Одно время я даже заряжающим в танке был. Ну недолго я был там – несколько дней, и танк наш сгорел. Полковник Плешаков, командир танка, лейтенантом был тогда. Около Брод я был ранен в руку – это третий раз. Оттуда мы южнее Варшавы прошли. И там уже в 1945 году возле города Пётркув-Трыбунальский я был последний раз ранен сразу в шесть мест: в спину, в обе руки и в плечи. Я долго провалялся в госпитале и вернулся уже перед наступлением на Берлин.

Ну что про Берлин? Я был на 1-м Украинском, и наш фронт должен был помогать 1-му Белорусскому: обойти Берлин с юга. Мы прорвали фронт, и наш танковый корпус ворвался на южную окраину Берлина. Несколько дней мы вели очень тяжелые бои: в двух наших танковых армиях почти все танки перебили, но их тут же пополняли новыми. У немцев фаустпатроны были, они сжигали танки: из подвала бухнул, и всё – танк горит. Уличные бои – страшная вещь: бежишь, немцы наверху, а мы внизу из автоматов в потолок стреляем, штукатурка сыплется, гранаты друг в друга бросаем.

Помню, наши танки стреляли, а немцы бежали через какой-то мост, между танками прямо прорывались. Я за немцем одним погнался, хотел его взять в плен, а он повернулся и что-то кинул в меня. Я упал, думал, что граната. Полежал немного, там кусты были, поднялся, а это пистолет. У него патроны кончились, и он кинул им в меня. Красивая такая ручка – полированная, деревянная, правда. Я патроны достал потом, смазал его, и всё время в сарае он у меня лежал, когда я уже на Ярмарочную вернулся. А потом я разобрал его на мелкие кусочки и выкинул – папа всё время говорил: «Выкинь его к черту»…

После этого Сталин дал команду, чтобы 1-й Украинский фронт снялся и пошел направо. Это было уже 30 апреля, за несколько дней до того, как Берлин пал. 30-го мы вышли с боев, а второго они уже капитулировали. И потом мы пошли на Прагу.