Люди, сотворенные быть приверженцами анализа, дабы продолжать начатое Создателем спасительное дробление всего, чего ни коснутся - судьбы, истории и вообще (начиная с ломаемых в детстве игрушек), - вожделеют к нашептанному Сатаной синтезу...

А он бы и сам, заклятый в частицы, восстал, но не может, ибо все смывает вода... Увы, и она, уже изрядно испакощенная нами, не на все годится...

Трактат ничем не кончался, тут же и обрываясь. Зато стало понятно, о чем он тогда орал: "В вас проклятых! В вас, смиренницы, по кустам тараканенные, он сидит!". С того дня вообще было неудивительно услыхать многое, скажем, грубый его крик из сарая: "Сколько же ты дров за зиму пожгла, паскуда!". А она вдобавок стала жить, подволакивая - через тумбу-тумбу раз! - ногу и прижав под грудью сухую руку.

Дичала она и сама по себе, необратимо становясь из бывшей барышни такою, как мы. Но происходило это исподволь, и некоторые, уважая старую ее закваску, вели с ней лестную для себя дружбу. Одна из таких - зазаборная соседка, заглянув однажды продать дряблый, видавший виды лимон, для знакомства принесла молодую свою нездешнюю фотокарточку, где была с зонтиком и в длинной вязаной нитяной кофте. У нее самой была когда-то похожая, а насчет зонтика мы с вами и так знаем, вот они и разговорились. Соседке она сразу подарила медный варшавский подстаканник с Наполеоном и орлами.

О ней она почему-то вспомнила, когда прочла:

...кто мог знать? Почему следовало верить? При распятии наверняка присутствовало не все их племя. Из-за чудес? Но видели их немногие, не все, а на молву даже доверчивые тогдашние люди не очень полагались, особенно когда о чудесах только слышали, а чудотворителя, худого скорбного человека, могли видеть. (Игнатий, Игнатий, чью ты сторону держишь?)...

- Криворучка топит бумагами! - сказала мне тогда эта самая соседка.

Вообще, многое про те места и обстоятельства я знаю от нее, разносившей по всему рассказу вялые лимоны (она их от кого-то получает и продает по соседям "лимоны же лучше нет при ангине!"), женщин ловко приохочивая к покупке шансонеткой, привезенной из навсегда покинутого родного города: "Муж мой едет в Амстердам! Вы приходите - я вам... дам... Чаю с лимоном! чаю с лимоном!".

Со смертью мужа мир для увечной владелицы дома с наличниками становился все недоступней. Простейшие житейские надобности делались невероятно затруднительны. Неприступной, например, бывала зимой колонка, окружавшая себя толстой наледью, по которой к промерзшей и от этого ненажимаемой ручке было не добраться. К тому же одной рукой, подволакивая ногу, многого не унесешь, хотя на сухую руку нетяжелую кошелку повесить можно.

За всякую помощь, пусть даже все предлагают ее бескорыстно, приходится отдариваться. Скажем, граммофонными пластинками Вяльцевой, старинным нелиняющим мулинэ, разномастным бисером, замечательными переводными картинками, резиночками к шляпкам. И, хотя все это никому не нужно, подарки берут, говорят "спасибо", куда-то кладут и зимними вечерами разглядывают, удивляясь старой жизни.

Словом, она жила, учитывая невозможности сухой руки, которую называла "держаловка", и возможности здоровой - "хваталовки". Спички зажечь - ухитрись. Пуговку застегнуть - ухитрись. Хлеб отрезать - расстарайся. Нитку вдеть проси соседей...

В эти, кстати, дни у нее с трудом получается разжечь печку, в которой сгорают записи мужа.

...Се первомуж в ассистентстве жены для страстобесия обнажены... О, дыры смердящие!" - переврал он то, что она ему в смятении тогда сказала.

В печку!

...Что я делаю!!! Что я творю, Господи!!! Овладеваю в ярости! В озлоблении! Силой!..

Туда же!

Всякая запись что-то напоминает. Вот эта - разговор, в который не хотелось вникать, так как, подхватывая на ловкую иглу бисерные крупинки, она вышивала тогда подушечную накидку. И, хотя мало что поняла, разговор ей не понравился, потому что было время безбожников и арестовали батюшку останкинской церкви Святой Троицы.

...Бог - двуедин (добро-зло), и ежели человек создан по Его образу и подобию, значит, диада эта в людях имеет первопричиной двуединство божественного добра и зла. Отженив Зло Высшее и стремясь его обезвредить (это повторяемо и в людях) - Создатель сотворил для падшего ангела свою (сиречь нашу) землю, дабы воплотить зло в нее, то есть туда, где Сатане мог быть противопоставлен не без умысла сотворенный человек. Низвергни же Создатель Сатану на землю, заселенную по фантазии Низвергнутого, - она бы обратилась в необоримую твердыню Тьмы. Возможно, сама она и есть падший ангел... Хотя, скорее, - торжествующий дьявол! Недаром же каждодневно умоляется: "Да будет воля твоя, и на земле, как на небе!". И это, конечно, означает, что на земле еще только предстоит утвердиться "царствию Твоему"!

С. Е: А звери?

Я: Тоже дьявол, но бездуховный, не самопожирающий и поэтому очевидный схематический - этакое зло в понятиях эвклидовой геометрии.

С. Е: А люди что же?

Я: Эти - неочевидны и не просты, ибо они зло восчеловеченное, а значит, богоподобное.

...Тут С. Е. заговорил об атомах. Вот, наконец, и оно! Бомба (ато'мная) и всякая грязь и мразь на земле - не что иное, как Сатана - грядущий апокалиптический Разрушитель, отчасти уже съединенный или в значительной степени скопленный. Взять хотя бы протухшую речонку нашу, Копытовку! На свалке возле нее сплошь его мерзкие куколки и экскременты недр...

Весь день прошел в чтении, а в печке, сперва затлев и пуская в комнату из-за сырой погоды дым, то и дело вспыхивали страницы.

...Из-за каждодневных жертвоприношений - сожигаемой на алтаре Храма жертвы скотом - в Святом Городе постоянно пахло жареным мясом или, попросту говоря, духаном. (У нас так в Баку пахнет, - сказал С. Е.) Жителями сие ощущалось как особая святость храмового места...

Кот, которого она вчера с изумлением обнаружила забравшимся в замоченное белье (странностям этого кота конца не было), сейчас, припав к тропинке, глядел на мечущегося за соседним забором, безуспешно запускаемого тамошним мальчишкой монаха.

Монах летает хуже змея. Он запальчиво и быстро набирает высоту, но тут же стремглав врезается в землю. Вероятно, для успеха дела необходимо правильное соответствие сложенного особым образом листа бумаги с длиной мочального хвоста. Но как этого добиться, не знает никто.

По тому, как в низком воздухе монах пикирует, по хрусту кустов и топоту ясно, что мальчишка за забором носится взад-вперед, обеспечивая подъемную силу. Однако монах неуклонно выворачивает к земле, и мальчишке запуск не удается. Мне тоже не удавался, а хотелось бы при жизни увидеть хоть кого-нибудь, у кого получалось!

Единоборствует с летательным строптивцем сын той самой соседки по имени Ревекка, которая заходила к ней с фотокарточкой. Боже мой! Только что мальчик был совсем маленький (ой какие они в этом возрасте, я вам просто не могу передать!), и она лепетала над ним несусветные слова и приговаривала: "Ревечка родила человечка", а сейчас разносит по домам заплесневелые лимоны, зарабатывая на хлеб с маслом и голландским сыром. Сто граммов сыра в магазине тонко нарезают, ломтики на хлебе сохнут, выгибаются, запотевают и начинают лосниться, и эту изогнутую снедь - любимейшее свое лакомство - он съедает со сладким чаем. Да-да! Только что она хлопала его по задику, приговаривая на одной половинке "хлебчик", на другой - "булочка", или спрашивала, усадив на колени: "Доктор дома? Дома! Гармонь готова? Готова! Можно поиграть?" и - хвать за живот, а он уворачивался и заливался, показывая беззубые десны! И до сих пор - до сих пор! - у него, допоздна спящего, из уголка рта, как у маленького, бежит на подушку слюна. А когда после безостановочного его нытья она достает сохраняемое на черный день сгущенное молоко, он - только он! - соскребает с изнанки искромсанной жутким консервным ножом крышки из-под липких наплывов сахарные кристаллики...

Сегодня у него - "монах", вчера он был часовой с винтовкой. Вернее, тень часового с винтовкой, потому что, приладив к выпиленному из доски прикладу узкий колбасный нож, который ей подарила Криворучка, он стал отбрасывать тень на стену - точь-в-точь как человек с ружьем и штыком - и, завороженный, простоял так весь вечер... Боже мой!.. Боже ты мой!..