.

Мой друг Роман Синицын ранее

Жил и учился в городе Тараз,

Который, чтоб вы знали, в Казахстане

Стоит на берегу реки Талас.

Окончил мальчик школьное ученье

И получил приличный аттестат.

Куда податься? После размышленья –

Подался смело в город Ленинград,

В Санкт-Петербург, вы скажете? Простите,

Но город не прошёл ещё свой путь,

И было далеко до тех событий,

Где смог он имя прежнее вернуть.

Есть версия, Романа оттого-то

Морские призывали рубежи,

Что на линкоре старшиною флота

Отец когда-то доблестно служил.

Ещё – "Мартином Иденом" нацелен,

Мальцу судьбу Джек Лондон подсказал,

К тому же он узнал, не запределен

Был в Мореходку проходимый балл.

Вот он уже в строю курсантской роты,

Которою командует майор,

Который разъясняет повороты

От школьной парты и до этих пор:

– Предупреждаю, тут с порядком строго,

Вы ж не студенты! Чтоб любой усёк!

Зато и благ дано курсанту много:

Морская форма, койка и паёк.

А если не по нраву положенье,

Никто тебя насильно не ведёт,

Садись, пиши рапо́рт на отчисленье –

И вдаль матросом на Военный Флот!

Наш первый курс

.

Законы выживания жестоки,

Хотя категорически просты.

Братишка! Здесь не школьные уроки,

Здесь лекции, зачёты и хвосты!

Хвосты? Так называются задания,

Которые сдаются с опозданием,

А те, что не сданы совсем которые…

Но это слишком грустная история.

Мелькали обозначенные даты,

Совсем как большинство других ребят,

Себя не ощущая виноватым,

Синицын стал значительно хвостат.

Ну, ничего, сказал он, посвятим

Себя решительному штурму, чтобы

Отныне не сворачивать с пути

Зубрилы и отличника учебы!

Подумать только, что за молодец!

Не вынеси он этого решенья,

Грозил бы нашей повести конец,

А бедному Ромашке – отчисленье.

И я припоминаю, самому

Мне беззащитного салагу жалко,

Когда всю ночь приходится ему

Склоняться, как рабу, над" начерталкой".

Напрасно! Был доцент Коваль жесток,

Поставив тут и там чернилом "птицы",

Он с показным сочувствием изрёк:

"Придётся всё перечертить, Синицын!"

А Дядя Ваня! С вечным колоском,

(Считавшемся наверно амулетом),

Крутил его задумчиво, притом

Был недоволен на вопрос ответом:

"Я вижу, что не вникли вы ещё

В закон цепи от господина Ома.

Поэтому, простите, – незачёт,

Идите и читайте книжки дома!"

Что ни предмет, в душе за ранкой ранка,

Но всё же подвигаются дела,

Пятнадцать тысяч знаков "Англичанка"

Ему по доброте своей зачла.

Везёт тому, кто доблестно везёт,

Известная банальность для народа.

Глядишь, и Дяде Ване сдан зачёт,

И Ковалю́, но с пятого захода.

Допустим, оказался ты в наряде,

Положено явиться на развод,

Где офицер, молодцеватый дядя

Свой инструктаж бойцам произведёт.

Втолкует он, как действовать нам надо,

Куда бежать, куда звонить должны,

Когда пожар и прочий беспорядок

Отсюда вплоть до атомной войны.

Но главное, в наряде спать не надо,

Покинув пост, по городу бродить…

Вот, наконец, желанная команда

По строю раздается – разойдись!

За полный пятилетний курс нарядов

Пройдёт мой дорогой сокурсник всё,

Что из разнообразного расклада

Придумал строевой отдел – ОРСО.

Он был по кубрику простым дневальным,

Как старшина входил в пожарный взвод,

Дрожал ночами в холода́ печально

С винтовкою у Северных ворот.

Случалось – и рассыльным. За трамваем

Он в лазарет бежал. На всём скаку –

Борщ из кастрюлек лишний выливая,

Роняя в пыль котлеты и треску.

А ничего, полопают больные

Курсанты всё, как милые, умнут.

Их молодым желудкам не впервые –

Не ресторана "Метрополь" меню!

Естественно, у первого отдела

Парнишка дверь с печатью охранял

И на стене (была когда-то белой)

Курсантскую поэтику читал:

"Мы живём в лесу, ребята,

словно тыщи лет назад,

лишь дубы кругом толпятся,

И толпятся, и шумят…

Охранял я дверцы эти,

Надоело, спать прилёг,

А дежурный на рассвете

Вдруг подкрался и засёк.

Дал без лишних разговоров

Пять нарядов мне майор,

За такое всех майоров

Не люблю я с данных пор!"

В окне забрезжило едва,

Простуженно и ранне

Дневальный заорал: "Вставай!

Сегодня будет баня!"

И стаи серых простыней

Летят на одеяла!..

Не больше раза в десять дней

Нам счастье выпадало.

Как остальные, в банный, день,

Уйдя с последних лекций,

Бежал туда Синицын, где

Возможность есть погреться…

Когда в парилку ты войдешь,

То словно от мороза,

Охватывает тело дрожь

И выступают слезы.

Здесь толпы розовых ребят

Снуют туда-сюда. Ах, баня,

За что же любят так тебя,

Угрюмые славяне?

А друг твой здесь уже сидит,

Распаренный и добрый,

Внимая сердцу, что стучит

Без перебоя в рёбра.

Приятно с парнем потравить,

На верхней полке сидя,

О дружбе, верности, любви,

Удаче и обиде.

И собеседник твой нагой,

Взаимностью ответит:

"Находит на меня в парной

Желание бессмертья.

Покуда я ещё хожу,

Учусь и всё такое,

Но вдруг подумать просто жуть –

Я, тело неживое.

Отсюда ставлю я вопрос,

О смысле в жизни этой,

И в мыслях доходя до звёзд,

Не нахожу ответа!"

Какой глубокий пессимизм

Младую душу сушит

Под громкий хохот, плеск и визг,

И фырканье под душем!

Однажды, а ещё точней, в субботу.

Роману говорит Лукошков Боб:

"Тебе податься в Камень неохота,

Развеять от наук взопревший лоб?"

(Кто на Васильевском тогда не знал

Холл, Камень, он же Танцевальный зал?)

"Я, Боря, не танцую, к сожаленью".

"Ромашка, милый, не смеши меня,