Михеичу, конечно, все равно. Ну правда, куда ему лошадь с такими-то кочергами? А вот я пусть и с одной левой, но еще ого-го. На лошади так точно смогу. У меня же стопа в протезе подвижная.
В ноге. Когда я уже привыкну? Может, и никогда. Тем более теперь, когда с Михеичем такая ерунда получилась. Главное, молчал до последнего, а тут нá тебе – Литва. Они, оказывается, в какой-то крутой программе участвовали. Вроде как беженцы. И им вот такое предложили. Естественно, они уедут! Им же там жилье дают, считай, за просто так! А маме Лёхиной работу. Понятно, она же у них универсальный солдат. Ну, программист. А самого Лёху дальше протезировать будут, как он сам сказал – до последнего. Я так понял, это значит до тех пор, пока он сам не перестанет понимать, где у него руки, а где протезы.
Не знаю, может, для него это и правда хорошо. Лёха говорил, что точно. Фотки какие-то показывал, улыбался. А потом, когда они с мамой в машину садились, я понял, что все эти его улыбки… Он сам в них не верил! И в Литву эту тоже.
У Михеича просто такие глаза были… Грустные и еще какие-то. Как будто ему очень страшно. Хоть он и корчил из себя эдакого… типа, ему все нипочем и вообще – видал он эту нашу больницу и нас в том числе. А сам именно на нас и смотрел!
А мы на него – через окно. И через дождь этот. Не сильный, потому что Михеича даже со второго этажа было отлично видно со всеми его рожами. Но я все равно чувствовал, как мой желудок – бамц-бамц – те капли отфутболивает. Мне было тяжело – просто ужас как – сидеть на нашем подоконнике и спокойно махать Михеичу рукой, когда на самом деле внутри у меня все взрывалось. Но я терпел, и махал, и старался не дышать, чтобы случайно не крикнуть: «Стой! Куда ты? Там же опасно!»
Вот такое у меня было чувство, как будто мы втроем остаемся в тылу, в безопасности, а Михеич уходит на войну. Уходит от нас навсегда.
Наверное, я бы даже заплакал, если бы мог. Ну а как еще провожать человека в никуда? Но я не смог. А Димыч вдруг врезал мне кулаком по плечу и бодро сказал:
– Ну-с, первый пошел. Кто следующий?
И они с Тишкой оба на меня уставились. А Тихоня еще с таким видом, как будто я в какой-то круиз собираюсь. Чуть ли не с завистью.
А сам, главное, сразу за Лёхой вылетел. Вот прямо на следующий день. А потом и Димыч следом. Только не в Чернигов, а в Харьков, оказывается. Там у его папы какой-то очередной бизнес наметился.
Чудеса, да? Только что они были, а тут раз – и всё, тишь да гладь в палате. Так странно. А еще хуже то, что я совсем не удивился. Для меня теперь такое – почти что норма. Вот это «был да сплыл». И то, что я один остался.
Один в опустевшем тылу. Помню, я лежал и пытался вспомнить, когда я так привязался ко всему. К этому госпиталю, к пацанам. Как будто мы и правда были семьей (ха-ха, семейкой уродцев), а зеленые стены в палате – нашим домом. Здесь мы были на своих местах – во всей этой непонятной реальности. А все остальное – то, что снаружи: деревья, и дождь, и многое другое за окном – вот это было уже нереально. И дико пугало.
Потом новенького привезли. Худющий весь. И выражение такое в глазах, как печать на лбу: двойная ампутация. Макс, кажется. Я сначала возмутился – почему сразу ко мне? И на Михеича кровать в придачу! Что, других палат мало? А потом вспомнил, что да – острый дефицит. Богдан Тамирович вчера только маме жаловался, мол, это не лечебный блок, а какой-то фабричный конвейер. Одних увезли – других привезли. И еще про то, что мест не хватает.
В общем, я прикинул и подумал – а разница? С Михеичем сжились, и с этим поладим. Суть-то все равно одна.
И уже даже начал вынашивать планы, как бы это продлить себе право на больничную жилплощадь – на пожизненно, как вдруг мама заявила, что пора бы и мне честь знать. В том плане, что давай выметайся.
Естественно, я ничего не ответил. Отвернулся, как обычно, к стене и стал изображать мертвого. Дескать, что хотите со мной делайте, а я из палаты – ни ногой. Даже протезом – и то не выйду!
Но мама оказалась ужас какой хитрющей. На следующий день, пока я бегал, ха-ха, по процедурам, собрала все мои вещи, оформила бумаги и кучу всего еще. В общем, быстренько подготовилась к выписке, чтобы у меня не осталось времени на бунт. И еще, главное, близнецов в палату притащила! Типа группу поддержки.
Они и раньше ко мне приходили, но уже давно. И как-то странно себя вели. Так настороженно, как будто не узнавали. А тут увидели и как заорут вдвоем: «Обат! Обат!»
Ну Сёма заорал. А Ерёма еще громче:
– Мама, мари, ропат!
Я даже удивился слегка. Ерёма же раньше вообще не говорил, а тут уже вон как. Даже лучше Сёмы.
А он опять:
– Ропат, ропат! – и как бросится ко мне. Чуть трость не выбил.
А я сам так обрадовался – не передать. Ну и наклонился, чтобы его взять. Он же маленький, легкий, как муха. Что мне его подкинуть?
Но мама тут же меня за руку схватила. И так, потупившись:
– Сынок, тебе нельзя еще. Рано.
У меня сразу все настроение упало. Я сказал:
– Рано так рано, – и похромал дальше. Еще и трость эту швырнул куда-то. Хорошо хоть сам не упал. А то был бы… королем ситуации.
А тут еще и Оксана, как назло, явилась. И такая:
– Вот это да, Ренат! Уже без трости ходишь?
А как я там хожу? Встал и стою, поджав ногу, что та цапля. Смотрю на трость, как на жабу, а попросить подать – никак. У меня же тоже гордость есть, знаете ли!
А вот мама свою, похоже, куда-то далеко запрятала. Пожала плечами и так спокойно:
– Ничего страшного, сейчас подам.
Как будто я об этом просил! Ее что, не учили в школе, что инициатива наказуема?
Я уже как бы и подготовился – хотел выдать ей новую порцию гадостей в знак благодарности, но получить по заслугам мама не успела. Потому что Сёма ее опередил.
И, главное, в одну секунду нарисовался. То за шторой прятался (типа это он так «обота» боится!), а тут вдруг – хвать – и нет моей трости. То есть по факту она есть, но в Сёминых руках любая вещь сразу в воспоминание превращается.
Вот я и вздохнул с облегчением. Подумал – ну и хорошо, теперь я уже точно никуда не уйду, ползти же они меня не заставят!
Но Сёма тот еще перец. Когда не надо – все как надо сделает. Подбежал и такой:
– На, Енат, на! – и сует мне эту трость обратно.
Короче, что и говорить – подсобил. Ну а толку злиться? Тем более на Сёму! Я, если честно, даже захотел его обнять. Хотя бы на руки взять для начала! Тем более он у нас такой кот – «ручки» эти просто обожает.
А мама снова – тут как тут. И опять тем же тоном – чуть ли не виноватым:
– Ренат, ну пожалуйста. Упадешь ведь.
Ха-ха. Упадешь. Да я и так уже упал ниже плинтуса! Вон даже близнецов поднять не могу, как последний калека.
Я ей так и сказал:
– Ну вот и оставь меня здесь. Зачем тебе инвалид в хозяйстве?
А она мне:
– Что ты говоришь? С ума сошел?
А сама такие глаза сделала – умоляющие.
Так оно и понятно. Что тут еще умолять? Я как бы тоже без иронии сказал. Ну, про инвалида этого. Зачем ей лишний груз на шею, когда она уже и так по всем показателям тонет.
Ну а почему я должен молчать? Страдать, как дурачок, в одиночестве… Вон некоторые умные вообще слов не выбирают. Оксана! Заявила вдруг, что шофер нас уже заждался и мы все должны быстренько бежать, чтобы он не умер от старости.
Я поражаюсь этим людям. Быстренько бежать. Ага, сейчас только ногу на плечо закину и побегу. Что мне – сложно, что ли?
Я так и сказал:
– Бегите-бегите, я вас догоню! Где-нибудь к Новому году.
А Оксана такая:
– Ха-ха-ха!
Да-да. Посмотрел бы я на нее в такой ситуации. Как бы она перед своим муженьком на одной ноге прыгала? Как пить дать, смеялась бы!
Нет, я ей ничего такого не желаю, конечно. Но если уж быть честным до конца, то я ей вообще ничего не желаю. НИ-ЧЕ-ГО. Не знаю почему, но эта Оксана меня жутко бесит. В первую очередь своей тупостью.
Я же вижу по ней – она вообще не въезжает в происходящее. Наверное, думает, что нога эта – что-то вроде сумочки. Захотел – надел, захотел – снял и без нее пошел.