Он и двигался так, будто существовал в мире, где кроме него никого и нет, скользящими плавными движениями танцора, который репетирует сложный танец в пустой бальной зале, где потушены даже свечи. Ему ни разу не приходилось с кем-то столкнуться – все прочие с похвальной предупредительностью уступали ему дорогу, а если он поднимал взгляд своих безразличных полуприкрытых глаз, машинально терли грудь, прогоняя сглаз.
Как Блудница не расставалась со своими доспехами, так Олеандр Бесконечный не расставался с оружием. Только был это не элегантный клинок венецианской стали, который не прочь были прицепить к поясу некоторые туринские придворные, а тяжелый громоздкий люцернский молот, покачивающийся у него за спиной, исполинское архаичное чудовище давно прошедшей эпохи, созданное чтобы крушить броню и проламывать черепа вместе со шлемами. Гримберт никогда не видел эту штуку в деле, туринская гвардия для ближнего боя предпочитала куда более практичные алебарды, но был наслышан про его жуткие свойства. Говорят, эта неказистая смесь гизармы с чеканом, похожая на посаженный на древко молот, обладала столь калечащими свойствами, что Папа Римский намеревался даже запретить технологию его изготовления. И обязательно бы запретил, кабы она ни была так подкупающе проста в изготовлении.
Чем занимается в рутьерской иерархии Олеандр, выяснить тоже было непросто, но путем сопоставления обрывков разговоров, которые доносились до его ямы и которые он сплетал воедино с прилежностью подмастерья ткача, его делом в рядах «Смиренных Гиен» была разведка. В сопровождении нескольких рутьеров он исчезал из лагеря еще до рассвета, а возвращался обычно в компании звезд и луны. Что он видел за это время, не знал никто, равно как и того, каким образом ему удавалось поведать об этом Вольфраму. Вот уж что Гримберт послушал бы с большим удовольствием.
Виконт Кархародон. Еще один странный тип из компании Вольфрама, предводитель отдельного отряда легкой пехоты. Этот пользовался среди разбойничьей братии немалым уважением, но едва ли за боевые заслуги. Скорее, за то, что умел изящно держать себя на благородный манер, снисходительно поглядывая на окружающих с высоты своего роста, обильно используя в речи латынь и обороты из великосветской литературы, смысл которых чаще всего оставался его собеседниками не понят. Наверно, сам Виконт полагал себя образчиком великосветского лоска, но, с точки зрения Гримберта, на благородного был похож не больше, чем захудалая ветряная мельница на графский замок. Да и титул наверняка был фальшивым, как золотая фибула[5], скреплявшая его плащ. В сочетании с крысиными повадками его подчиненных этот фальшивый лоск производил необычайно странное впечатление. Но Виконт, кажется, этого не замечал. Даже в стужу облаченный в изящно отделанную серебряной тесьмой бархатную котту[6], такую длинную, что едва не доставала сапог, поверх которой он носил один только плащ, этот тип вышагивал по лагерю с таким видом, будто был императорским маршалом, совершающим смотр частей.
Возможно, в его жилах в самом деле текла малая толика благородной крови, вот только порченной и полнящейся изрядным количеством накапливаемой поколениями скверны. Чтобы определить это, не требовался генетический анализ, достаточно было просто взглянуть в лицо Виконта – одутловатое, с глубоко запавшими глазами, нелепо вывернутым носом и неестественно узкой челюстью, из которой росли тонкие как иглы зубы. Многие рутьеры могли похвастать куда более выдающейся внешностью, каждый второй среди них носил не менее впечатляющие отметки – шрамы, заросшие следы от картечи поперек лица, пороховые и кислотные ожоги. Но если все эти отметины говорили об их образе жизни и выбранном ремесле, то черты лица Виконта Кархародона были платой его предков за поколения родственных браков, кровосмесительных союзов, генетических хворей и неосмотрительных экспериментов.
Некоторое время Гримберт разглядывал его украдкой, сам не зная, что ожидает увидеть. Влажные от слизи щели жабр, укрытые за пышным воротником? Рыбьи чешуйки на шее? Но ничего подобного не обнаружил, родословная Виконта может и щеголяла явственными дефектами, но Создатель, как будто, не наделил его ничем сверх положенного, если не считать странного чувства юмора.
Что до внешности… Далеко не все благородные роды Туринской марки могли похвастать врожденной безупречностью черт. Гримберт доподлинно знал, что за доброй половиной благородных носов, правильных челюстей и мраморных скул стоят ланцеты лекарей и сложнейшие комбинации зелий. Иной раз следы вырождения оказывались так глубоко зарыты в генокоде, что даже скальпель лекаря был бессилен исправить все уродства, и тогда на смену ему приходил другой инструмент – кисть художника. Придворные портретисты наживали состояния, изображая подобных страдальцев, в меру такта и собственного мастерства маскируя их внешние пороки.
Вспомнить хотя бы графа Монфраат. Древностью рода способный поспорить со многими вельможами из Аахена, он вынужден был вести жизнь затворника, никогда не выходил в свет, не наносил визитов и сам не привечал гостей – по его заверениям, по той причине, что отринул все искушения и соблазны светского мира, посвятив жизнь изучению Святого Писания. Но были и другие версии, которыми охотно делились друг с другом пажи и придворные сплетники, в частности о том, что генофонд рода Монфраат, щедро подкармливаемый запретными технологиями омоложения, еретическими декоктами и регулярным инбридингом, в конце концов превратился в такое болото, которое даже человекоподобных наследников производило не в каждом поколении, те же счастливчики, что имели сообразное человеческой особи количество руки и ног, все равно вынуждены были пожизненно носить глухие капюшоны, скрывая свои многочисленные уродства.
Может граф Монфраат и удалился бы от света, как многие его предшественники, кабы не насущная необходимость – будучи последним представителем своего рода, он вынужден был искать возможность если не очистить его от скверны, то хотя бы продолжить его в веках, не допустив увядания драгоценных генов. И поначалу казалось, что все его старания обречены пойти прахом. Он не жалел денег для художников и портретистов, которые силились изобразить его матримониальный портрет в таком свете, чтобы не ужаснуть будущую невесту, но удавалось это далеко не каждому. Он щедро платил всем – если не за достойный результат, то за молчание. Впрочем, иногда и это не помогало. Так, один из его портретистов, какой-то мэтр из Брно, после третьего или четвертого сеанса позирования повредился в уме и бежал из замка Монфраат позабыв даже лошадь и плащ. Сердобольные крестьяне привели его в таверну и попытались отпоить крепким вином, однако несчастный, окончательно перестав отличать явь от вымышленных поврежденным рассудком грёз, лишь вздрагивал и бормотал: «Лошадиная шкура… прямо на потолке… плесень… фиалки».
Тем не менее, несмотря на этот досадный случай, портреты графа Монфраата, разосланные по многим окрестным герцогствам и графствам, оказались недурны, по крайней мере, не вызывали явственного отвращения. О том, сколь далеки они от реальности кроме досужих слухов свидетельствовала разве что череда досадных трагических случайностей, которые начали происходить с его молодыми наречёнными. Так, первая прожила после свадьбы всего два дня, после чего выпала из окна замка и скоропостижно скончалась несмотря оказанную ей помощь. Вторая по какой-то причине оказалась затянута в гидравлический пресс для белья – обыденная смерть для горничных и белошвеек, но не для супруги графа. Что было с третьей доподлинно неизвестно, тело ее увезли священники в крытой телеге, четвертая проткнула себе горло столовым ножом, с пятой тоже вышло что-то недоброе…
Говорят, в какой-то момент граф Монфраат совершенно отчаялся завести наследника. Он продолжал рассылать портреты, надеясь на хоть какую-то матримониальную партию, но ворота замков захлопывались перед носом у его гонцов с такой скоростью, будто те были разносчиками чумы. Ни один из уважаемых родов франкской империи более не спешил вступить с ним в кровную связь, очень уж незавидны были последствия.
