Отец наверняка не давал разрешения этому рутьерскому сброду пересекать границы своих владений. Никто в здравом уме не привечает рутьеров, да еще и в мирное время. Это то же самое, что приглашать в свои земли стаю голодных шакалов, милостиво предложив им скромный завтрак. Через неделю они сожрут все, до чего смогут дотянуться, а после исчезнут, бесследно, как дым от сожженных ими деревень – чтобы еще неделей позже объявиться в сотнях лиг отсюда – в Бургундии или в Аквитании или…

Эта банда – как там ее называют? «Смиренные Гиены»? – находится в Сальбертранском лесу не по приглашению его владельца. Более того, без его ведома и согласия. Это знание наполнило Гримберта силой, точно его измученное тело вдруг оказалось подключено через нейро-шунт к рыцарскому доспеху исполинской мощи.

Этот Вольфрам, кем бы он ни был, изображает из себя предводителя разбойничьей шайки, но он даже вполовину не так уверен в себе, как хочет показаться. Он не заискивает, чтобы не потерять уважения своих соратников, не молит прощения, но внутренне знает, что все его жалкие кулеврины и аркебузы враз потеряли свою силу.

Стоит маркграфу Туринскому узнать, что это разбойничье племя самовольно вторгнулось в его земли, обосновалось в его лесу, а после, будто этого было мало, устроило засаду на его сына, едва не затравив, точно дикого зверя…

Должно быть, Вольфрам Благочестивый обладал или стальными нервами, либо отсутствием воображения, потому что если бы он дал себе труд представить хотя бы одну десятую тех мук, которые ждут его впереди, то уже пытался бы нащупать на своем толстом брюхе кинжал, чтобы вспороть себе горло.

- Недоразумение, - Вольфрам развел руками и Гримберт вновь отметил, до чего размеренные у него движения, плавные как у танцмейстера и, в то же время, отточенные, как у фехтовальщика, - Трагическое, досадное недоразумение из числа тех, что время от времени случаются против воли Господа.

- Вы заманили нас в ловушку! - выдохнул Гримберт, с трудом заставляя себя сдерживаться, - И расстреляли из засады!

- Досадный случай, - согласился Вольфрам, медленно кивнув, - Но, согласитесь, мессир, вполне предсказуемый. Разгуливать ночью по лесу в доспехе без опознавательных знаков?.. Немного безответственно с вашей стороны, вы не находите? Неудивительно, что мои люди приняли вас со спутником за пару раубриттеров, промышляющих разбойничьим ремеслом и рыщущих по лесу в поисках поживы. Мы… кхм… в некотором роде выполняли долг всех честных христиан, мессир!

Гримберт на миг задохнулся – словно в лицо ему вновь хлестнул ледяной порыв Сальбертранского леса. Но в этот раз это был не холод. Это была злость. Злость маркграфов Туринских, которая выдерживалась в их роду на протяжении столетий – на зависть самому изысканному вину.

И которая погубила чертовски много голов, напомнил он себе, пытаясь овладеть этой злостью, клокочущей в трубопроводах его души, не дать ей вырваться на поверхность. Держи себя под контролем, болван. Видит Господь, этой ночью ты и так наделал много дел, о которых тебе суждено жалеть до конца дней, прояви сдержанность хотя бы сейчас.

Этот тип, именующий себя предводителем рутьеров, но похожий на растолстевшего самодовольного писаря, расшибется в лепешку, чтобы загладить свою вину. Он уже сообразил, в какую пропасть заглянул и, без сомнения, попытается загладить ошибку. Надо дать ему эту возможность. Кем бы ни были эти люди, не стоит ожесточать отношения с ними – по крайней мере, до тех пор, пока он не увидит вокруг надежные крепостные стены Турина и тусклую сталь отцовских телохранителей. А уж тогда… Тогда маркграфские дознаватели вызнают у них все – с какой целью тайно пересекли границу марки, для чего укрылись в лесу, скольких еще путников и егерей извели в своих коварных засадах…

Но это все потом, потом. Сперва надо добраться до дома и убедиться, что Аривальду ничего не угрожает.

- Да уж, мессир, очень неблагоразумно с вашей стороны! - должно быть, Вольфрам принял его молчание за неуверенность и, как многие недалекие люди, воображающие себя хитрецами, решил надавить на него для вящего эффекта, - Даже безрассудно! Мало того, что вы безосновательно подвергли опасности свою жизнь и жизнь своего спутника, так вы еще и причинили изрядный ущерб моим людям. Я еще не получил списки погибших, но когда получу, будьте уверены, я не замедлю выставить счет за весь причиненный мне убыток вплоть до последней лошадиной подковы! Вычту все до медного обола!

Вольфрам заложил руки за пояс. Но если этим жестом он силился продемонстрировать уверенность в собственных силах, то сам сыграл против себя. От Гримберта не укрылись ни его дрогнувшие на мгновенье пальцы, ни взгляд, который опасливо крутился вокруг его собственного, точно совершая какой-то бесконечный маневр уклонения. Даже пояс у него был странный. Не солдатский ремень, потертый и выдубленный радиоактивной пылью, а расшитый муслиновый кушак в подражание купеческому. К такому не подвесить оружие страшнее стилета, разве что чернильницу да помандер[5] с благовониями.

Ухоженные холеные пальцы, не знающие оружия. Расшитый пояс. Бегающий взгляд. Все эти изящные мягкие обороты и груды подушек посреди шатра…

Фальшивка. Гримберт ощутил это безотчетно, как казначей, ощупывая монету, ощущает вкрапления олова в благородном серебре. Как инквизитор чует порочную слабину в допрашиваемом, едва лишь возложив на него ладонь.

Этот человек, именующий себя Вольфрамом Благочестивым, предводителем рутьерской банды, в глубине души был не большим рутьером, чем лицедей на театральных подмостках, играющий предводителя разбойничьей ватаги, но мало что смыслящий в том, что должен изображать. Пытаясь держаться небрежно, с тем особенным холодным достоинством, что выдает многих завзятых рубак, бретеров и наемников, он даже не ощущал, что переигрывает, что манеры его неестественны, интонации наиграны, а жесты неуместны. Даже когда он грозно двигал бровями и выставлял вперед челюсть, силясь произвести грозное впечатление, Гримберт не испытывал ни страха, ни смущения, одну только тягучую едкую гадливость.

Этот человек, силящийся произвести впечатление вожака разбойничьей банды, куда более походил на раздобревшего холеного писца, который в силу каких-то неведомых обстоятельств поднялся куда выше, чем было уготовлено ему судьбой. Жалкая мошка, едва не лопающаяся в попытке сделаться больше в чужих глазах, впечатлить, напугать и смутить.

В этом человеке, надменно восседающем на куче подушек посреди шатра, совершенно не угадывалось той силы, которая, в представлении Гримберта, была необходима всякому разбойничьему предводителю, чтобы держать в узде свою скалящуюся стаю. Это было тем более удивительно, что он явственно ощущал животную злость, излучаемую его подручными, которые расселись по углам и сохраняли столь почтительное молчание, будто присутствовали при богослужении самого Папы Римского.

Как они еще его не растерзали, этого пыжащегося от собственной важности пустозвона? Почему позволили верховодить собой, да еще и почтительно вслушиваются в его болтовню? Отчего выполняют его приказы?

Странный тип, подумал Гримберт, с ним, пожалуй, надо держать ухо в остро. Пусть Аривальд жив, пусть ситуация прояснилась, ощущение облегчения, которое неизменно должно было накатить, обмахнув душу ангельскими перьями, отчего-то запаздывало. Он не ощущал облегчения.

- Я думаю, мой отец будет рад побеседовать с вами об этом недоразумении, - процедил он, испытывая немалое удовольствие от того, как Вольфрам ерзает под его взглядом, - И заодно о том, по чьей вине и кому был причинен ущерб.

Вольфрам наградил его улыбкой, кислой, как уксус. Он явно раскаивался в том, что отдал приказ взять мальчишку живым. Сгори он внутри своего доспеха, замерзни в снегу, истеки кровью от пули в спине, все сложилось бы куда лучше. Но сейчас…

- Надеюсь, я смогу хоть маленькой толикой сгладить это недоразумение, мессир, доставив вас и вашего спутника в добром здравии в родные пенаты.