Он выражал протест то по-голландски, то по-английски, но его все-таки стащили в трюм и приковали к цепи вместе с несколькими африканцами, языка которых он не понимал. Сперва он думал, что никто из окружающих не понимает его, но несколько часов спустя к нему спустился матрос и спросил его:
- Вы говорите по-английски?
- Да, - отвечал Ганс, - я голландский фермер. По какому праву вы взяли меня в плен и держите в неволе?
- Капитан заплатил за вас деньги. Если вы дадите ему больше, он отпустит вас, в противном случае вы останетесь здесь.
- У меня нет с собой денег, - ответил Ганс. - Если бы он послал кого-нибудь вместе со мной в Наталь, я достал бы много денег, гораздо больше, чем он заплатил за меня.
- Капитан и не подумает отправиться или посылать кого-нибудь в Наталь. Там часто встречаются английские корабли, вооруженные пушками. Поэтому ему незачем туда идти, гораздо проще продать вас в Америке.
Сообщив эту неприятную новость, матрос ушел, и Ганс остался один.
На рассвете третьего дня якорь был поднят, и корабль, пользуясь попутным ветром, тронулся в путь вдоль южного берега, но все же на некотором расстоянии от него.
Гансу до сих пор не случалось быть не только в море, но даже и на корабле; в довершение к страданиям от духоты он скоро почувствовал приступы морской болезни.
Он лежал пластом, не будучи в состоянии сделать даже малейшее движение, чтобы найти более удобное положение для усталых членов.
В течение трех дней и ночей корабль двигался в южном направлении. За это время Ганс привык к качке, превозмог морскую болезнь и стал даже подумывать о бегстве.
Он давно решил, что смерть гораздо лучше, чем вечное рабство. Он много думал о своем положении, наконец пришел к заключению, что единственным возможным способом освобождения является бунт невольников. Если бы удалось освободиться от цепей и как-то осуществить задуманное, пленники, безусловно, одержали бы победу. Как выполнить это, Ганс пока еще не представлял себе; но ему казалось, что, если спустить все паруса и стоять на одном месте, то в конце концов мимо них пройдет какой-нибудь корабль, заметит и подаст помощь.
На четвертый день по движению корабля Ганс понял, что на море произошла какая-то перемена. Вместо того, чтобы плыть вперед, немного вздрагивая, корабль стал нырять, подпрыгивать. Кроме того, на палубе началась суета и беготня; ветер рвал снасти, заглушал своим ревом стоны и крики невольников. Тяжелые волны ударялись в борт маленького корабля и рассыпались каскадом брызг и пены, вода попадала даже в трюм. Ночь тянулась бесконечно.
Как только занялась заря, несколько матросов спустились в трюм, бичом избили наиболее беспокойных невольников, сняли с шести человек, в том числе и с Ганса, кандалы и знаками велели им подняться наверх.
Даже если бы Ганса вели на виселицу, то он и тогда охотно исполнил бы это приказание, - так сильно он ощущал потребность в свежем воздухе. Когда он поднялся на палубу, его глазам открылось зрелище, сильно поразившее его. Ему приходилось видеть бесконечные африканские степи, простирающиеся так далеко, насколько могло охватить его зрение; он любовался степями, но они не могли дать ему представления о величии океана. Схватившись за ближайший канат, он впился глазами в бесконечную водную даль, движущуюся и пенящуюся.
Его потащили на корму, дали в руки ведро и приказали вычерпывать попавшую в трюм воду. Ганс хотел было не исполнить приказания, но потом сообразил, что лучше повиноваться. Он послушно опустил ведро на веревке и вылил его за борт.
Работа не мешала ему смотреть по сторонам. Он обратил внимание на то, что матросы постоянно смотрят в одну сторону, некоторые же из них взбираются на мачты и глядят вдаль. Его дальнозоркие глаза тотчас же отличили на горизонте небольшой предмет, и он понял, что это корабль. Предполагая, что корабль гонится за невольничьим судном, Ганс с рвением принялся за работу, опасаясь, чтобы его не послали вниз и этим не отняли у него возможность наблюдать за кораблем, который мог избавить его от неволи.
Ганс более часа пробыл на корме, не отрываясь, насколько это позволяла ему качка, от работы. В это время корабль, очевидно, настигал невольничье судно. Ганс понял это по тому, что количество парусов увеличилось по сравнению с тем, которое он видел в первый раз. Очевидно, и капитан заметил судно. Невзирая на то, что мачты трещали под тяжестью парусов, он приказал поднять на носу еще один новый парус.
К заходу солнца ветер стих. Когда же совсем стемнело, невольничье судно нельзя было никакими силами сдвинуть с места. Последние солнечные лучи золотили паруса отставшего далеко чужого корабля, когда Ганса снова отвели вниз и приковали к скамейке. Наступила ночь, и на палубе стало тихо. Слышался только ленивый плеск воды. Свежий морской воздух и продолжительная работа нагнала на Стерка сон, и он, несмотря на крайне неудобное положение, несколько раз засыпал. Проснувшись после минутного сна, он услышал, что матросы о чем-то вполголоса разговаривают на палубе. Потом он услышал бряцание шпаг, ножей или чего-то в этом роде и хорошо знакомый ему стук шомпола, забивающего заряд. Он никак не мог понять, ради чего устраиваются эти приготовления.
Зарядив ружья, матросы умолкли, и ничего не обнаружило присутствия на палубе живых людей.
Тишина была непродолжительной, вскоре Ганс услышал движение на палубе и легкий шепот. Так как он сидел возле самого люка, то ему было очень хорошо слышно, что делалось наверху. Там была беготня, и он увидал, что весь экипаж в полном сборе. Вдруг капитан громко крикнул что-то. Стерк ясно разобрал голос, доносившийся с моря.
Спрашивали по-английски:
- Какой это корабль?
Очевидно, капитан не знал, что сказать, и ответа не последовало. Когда же вопрос: "Какой это корабль" повторился, матрос, разговаривающий по-английски с Гансом, ответил:
- Португальский! Чего вы хотите?
- Нам нужно к вам на корабль, - послышался голос с моря.
В душе Ганса родилась надежда. Он сделал страшное усилие, чтобы сбить с руки железные кандалы, но эта попытка не привела ни к чему. Он боялся, что те, кто спрашивал, вполне удовлетворятся ответом и, значит, не увидят того, что творилось на корабле. Но он ошибся.
