Я ехал домой.

Я представлял собой сплошное отчаяние, а изнутри меня переваривал огонь

Ехал я молча, изнутри и снаружи. Опираясь на руль, я чувствовал между бедрами вибрации могучего, семисотпятидесятисантиметрового двигателя Марлены и глядел на то, как фара заглатывает дорогу. Я был Тем, Кто Едет. Не больше.

И в голове гудело то же, что и всегда.

Пепел и пыль.

Как только я подъехал к дому, то сразу же увидел, что дела обстоят паршиво. На стенах, двери и окнах должны были гореть зеленым и желтым огнем мои защитные знаки, которые я нарисовал Ка охры и оленьей крови, как меня научил Сергей. Мои ястребы, солнца и волки. Знаки, видимые только в мире Между, которые превращали мой дом в непреодолимую твердыню. Его защищали Ка, делая так, что никакое здешнее существо не могло бы его видеть. Там были горящие предупреждающим багрянцем символы, похожие на те, что я видел в доме Патриции.

Моя ведьма. Не только меня предала, но еще отметила мой дом и сорвала печати.

На заборе сидел бурый кот и лизал лапу. Второй, черный, лежал в садике возле входа. Это хорошо. Означая, что внутри чисто. Котам безразлично, что тот свет, что этот. Но они сразу же удирают, когда приближается опасность. Если они здесь сидели, если другие коты пробегали по моей улочке – это означало, что внутри никого нет.

Я сконцентрировался и смог увидеть вход в собственный дом в реальном свете, просвечивающем сквозь Ка будто спектр. Дверь была распахнута, с бронированной дверной коробки бессильно свисали перерезанные ригели, а два замка были вырваны, словно бы их выкрутили из дверной плиты.

Я поднял обрез и осторожно вошел вовнутрь, словно бы добывал вражеский бункер. Содержимое полок валялось под ногами, я топтался по лежащим обложкой вниз книгам, распростертым, словно мертвые птицы, ступал по собственной одежде и клочьям распоротого матраса, битое стекло хрустело на полу. Мертвые, размозженные Ка моего достояния и моей жизни.

Когда ты становишься жертвой грабежа или кражи, самым паршивым является не сама утрата. Самое худшее – чувство изнасилования. Первобытное, достигающее дремлющего в нас палеолитического охотника. Это все так, словно бы враг осквернил твой священный очаг, ворвавшись в самое логово. В то место, которое обязано оставаться неприкасаемым. Тебя изнасиловали, лишили власти неад самим собой и собственной жизнью.

Так же, как я. Я осторожно шел по пожарищу, а моя разбитая жизнь хрустела под башмаками.

Враг вступил туда, куда ему хотелось. Он забрал, что ему хотелось, и ушел, а ты оставался бессильным. Он украл у тебя имя. Украл у тебя даже суверенность. Он украл тебя у тебя же.

Я и не подозревал, насколько близок правды, пока этого не заметил. Во всем этом балагане, когда отчаянно пытался сориентироваться, чего не хватает, я просмотрел самое главное. А когда до меня дошло, обрез с грохотом упал на пол, а я сполз по стене.

Здесь не хватает меня.

У меня украли тело.

Мое беспомощное, бессильное, погруженное в глубокой летаргии, бородатое, кое-где татуированное, надкусанное временем, спиртным и табаком тело.

Долгое время я, не имея произнести ни звука, стоял над матом, по-дурацки ощупал его, как бы ожидая, что мои восемьдесят пять килограммов мяса и костей каким-то образом затерялись под ним. Потом сидел на Ка собственного пола, пялясь на разбросанные повсюду вещи.

Я был пленен в мире Между. И даже не знал, а живу ли я еще.

Я умел делать различные вещи. Умел пройти между мирами. Умел освобождать тех, которые были в состоянии заплатить мне, а иногда – тех, кого желал. Умел сразиться и победить.

Но для того, чтобы вернуться в мир живых, мне нужно было иметь собственное тело.

Какое-то время я беспомощно и отчаянно молился, но, точно так же, как и в реальном мире, я не знал, слышит ли меня кто-нибудь и желает ли мне помочь. Это ведь не потусторонний мир. Никакое чистилище или преисподняя. Это аномалия. Щелка. Дыра, в которую того не желая попадают заблудившиеся души. Оглупевшие, не знающие своей дороги, ничего не понимающие. Души, потерпевшие крушение. Это размытая граница между тем и тем. Это мир Между. Здесь нет хоров, любви, кары или отмеченного Светом пути на ту сторону. Есть только пепел и пыль.

И, точно так же, как там, Бог помогает только тем, которые сами себе помогают, но не выходит из тени. Наверняка, затем, чтобы вера не стала знанием. Если вообще сюда заглядывает.

Я как-то собрался и пошел по дому. Единственное, что у меня осталось, это Марлена. И надежда, что каким-то образом, сам не знаю каким, я найду то, что у меня украли. И я не знал, а сколько времени у меня осталось.

Быть может, как раз в этот миг мое тело летело с какой-нибудь плотины в черную воду залива, нагруженное цепью и старым двигателем от мотороллера. И как все случится? Я неожиданно перейду в неизвестность, в которую до сих пор высылал других? Или останусь здесь, не увидев даже особой разницы?

Я остановился где-то на траверсе кухни, в коридоре. Неожиданно, словно меня ударили по лицу. Потом подкрался к окну в гостиной и осторожно выглянул наружу.

Коты убегали Один пробежал через приоткрытую дверь и шугнул через коридор и гостиную прямо в сад, не обращая внимания на закрытое окно. Он проникал сквозь него, словно сквозь мыльную пленку. Очередной перескакивал через забор, еще один протискивался между прутьями. Что-то надвигалось.

Это нечто близилось. На седле Марлены сидела гончая. Карикатурно худая, оплетенная железными полосами и пряжками, которые удерживали в целости ее скелетообразное, высохшее тело. Она дышала, вывесив обрывок языка из морды, а глаза горели гнилостным сиянием трухи. Тень на другой стороне улицы уплотнилась, и я увидел, как из нее выливается высокий, остроконечный силуэт, похожий на монашескую рясу, сотканную из мрака, с отверстием капюшона, словно дыра в ничто, со спрятанными в рукавах ладонями. Я не стал ожидать, что будет дальше. Задержался всего лишь на миг, чтобы собрать несколько гильз и закинуть их в карман плаща.

Я приоткрыл двери на террасу и закрыл их, как можно тише, потом перебежал через мой позорно запущенный сад и перескочил ограду соседнего участка. Я убегал плечо в плечо с котами, которые соскакивали рядом с забора, вились под ногами, протискивались между кустами. Я знал, до тех пор, пока они рядом, я буду в безопасности.

Не помню, в какую сторону я бежал, через сколько оград перескочил и сколько раз, словно призрак, сплавляясь с пятнами ночной тени. Не знаю, гнался ли кто-то за мной. Так или иначе, я смылся. Это мой город.

Остановился я где-то на окраине, не зная, что делать дальше. Домики, забытые сельские халупы, виллы. Бледные и нечеткие Ка припаркованных вдоль улицы автомобилей. Я шел, куда глаза глядят, в распахнутом плаще, с тяжело свисающим в кобуре обрезом.

Я потерял тесак.

Я потерял Марлену, шлем, дом.

Я утратил собственное тело.

Я потерял Патрицию.

Здание станции стояло, окруженное покрытыми молодыми листьями деревьями. Я глядел на улицу и втиснутое между домами автобусное конечное кольцо.

Когда-то здесь была железнодорожная станция. Существовала когда-то целая сеть дешевых, узкоколейных дорог, на которых обитатели окрестных местечек и сел могли ездить в город. На них ездили в школы, на работу или в гости. Повсюду были такие вот малюсенькие станции. Они немного походили на постоялые дворы XVIII века, накрытые двухскатной крышей, прячущие внутри кассу и зал ожидания. Перед ними имелся накрытый небольшим навесом перрон. И все. Понятия не имею, кому все это мешало.

Эта станция сохранилась, только ее переделали в почту и в непонятный магазинчик. Перрон исчез, исчезли вырванные из земли и вывезенные на металлолом рельсы, а может их попросту залили асфальтом. Зато сохранились висящие над входом часы и лавка под стеной, на которой можно было присесть и подождать поезда, который уже никогда не прибудет.