Промаявшись не меньше часа, накручивая волосы на папильотки, пыхтя и обливаясь потом в этот жаркий летний вечер, Анна уговаривала себя, что красота требует жертв, и что завтра, уж завтра то она наверняка будет красавицей, ну или, по крайней мер, прелестной. Она знала, что период «гадкого утенка» для нее не только не закончился в положенные шестнадцать, но и затянулся до двадцати четырех и к величайшему горю даже не собирался заканчиваться. Все девушки ее возраста, расцветали как майские розы, свежесть и нежность, присущая молодости, сочетались с налившимися женственными формами, округлыми плечами, и покатыми бедрами. Тогда как Анна оставалась худым подростком, с непропорционально длинными руками, выпирающими сквозь ткань блузы ключицами и такими острыми локтями, что на них можно было вешать бублики как на крючок. А лицо, ну что это за лицо, все по отдельности выглядело вроде бы не так уж и плохо: огромные карие глаза, чуть крупноватый нос, густые темные брови и крупный алый рот, но если все это соединить вместе, право какой несуразный и нелепый человек получается, – с горечью и досадой думала Анна. Но этим вечером она твердо решила, во что бы то ни стала, завтра проснуться красавицей.
Но чуда не произошло, фея не принесла бальное платье, тыква не стала каретой, мыши остались мышами и по-прежнему копошились за комодом, живя своей мышиной жизнью, а башмачки, имели все тот же грустный и поношенный вид. В довершении всего, она ужасно не выспалась, оказалось, на папильотках было крайне неудобно спать. Всю ночь ее преследовало ощущение, будто на голову она накрутила не папильотки, а деревянные коклюшки для плетения кружева, они врезались в нежную кожу головы, ушей и даже шеи. Не раз, не два, и не три она хотела сорвать все это сооружение с головы и бросить попытки стать красивой, мол, будь, что будет, но каждый раз Анна останавливала себя, шепча в ночи, что поутру, ей за мучения воздастся. Идея, посеянная в детский разум, что за мучения непременно воздается сполна, греет и вселяет надежду даже в самые отчаявшиеся души. Каково же было ее удивления, когда в отражении, вместо ожидаемых кокетливых завитков, на нее смотрело не выспавшееся опухшее лицо, с головой похожей на нестриженого барашка. Но внутренний голос вновь подбодрил: рано отчаиваться! И превращение бедной служанки в принцессу продолжились. В тот год в моду вошли чайные платья со свободным силуэтом, что позволяла ослабить корсет, Анна же с упорством мула, застрявшего с плугом в грязи, еще сильнее зашнуровала его, отчаянно пытаясь добиться столь вожделенных форм, так будоражащих воображение сильного пола. Под корсет была одета коротенькая тонкая сорочка, и только потом, белая кружевная блуза с высоким воротником, образ завершала длинная юбка в пол из шерстяной, теплой не по погоде ткани. Но выбора не было, что поделать, это была ее выходная и самая нарядная юбка.
Да, это было платье не от прославленного столичного кутюрье, однако даже этот наряд обошелся ее бедному учителю отцу в целых десять царских рублей, при зарплате всего в восемьдесят.
– Ах, сколько можно было купить свинины на эти деньги, – сокрушалась рачительная матушка.
Оглядев себя в зеркало, Анна упала духом, вместо ожидаемой красавицы, с пленительным силуэтом, к чьему образу должны были быть прикованы все мужские взоры, перед зеркалом стоял какой-то несъедобный гриб, на длинной и тонкой ножке. Огромная непропорциональная шляпа скрывала благородный овал лица, а туго затянутый корсет, не только не сформировал округлых форм, но приплюснул и отутюжил даже те, что были. И этот немодный крестьянский румянец, будто сама природа натерла щеки клубникой, тогда как в моде была аристократическая бледность.
Горько было признавать, но до приложенных усилий выглядела Анна гораздо лучше. В своей простенькой летней соломенной шляпке и неброском хлопковом платьице, со свободно ниспадающими волосами, собранными лишь шелковой лентой, она была чудо как хороша. Ах, если бы результат в жизни всегда зависел от желания, силы и количества прилагаемых усилий.
Но менять что-то было уже поздно, часы пробили полдень, и время оставалось лишь на дорогу.
В гостиной ее ждали две пары любящих глаз, отец уверял, что красивее нет никого на белом свете, а мать, прижав руки к груди, восхищенно охала, то поправляя ленты на шляпке, то руками разглаживая подол юбки. В общем, вела себя так, как всякая другая мать, увидев свое нарядно одетое чадо. Несмотря на восторг в родительских глазах, внутренний голос шепнул ей простую народную мудрость: «хороша дочка Аннушка, хвалит мать да бабушка». Но восхищение родителей, будто окрылило ее, вселяя уверенность, и, махнув рукой, словно отгоняя дурные мысли, как назойливых мух, Анна отправилась в дом Лаптевых.
В тот день Николай проснулся от такой жуткой головной боли, что с трудом разлепил глаза. После вчерашней попойки голову будто набили сеном, сквозь шум в ушах, даже мысли то разобрать было невозможно, не то, что услышать другого. Он с трудом понимал кто он, где он и что здесь делает. Когда он отправился в уездный город Б., со своим университетским другом Анатолем Цебриковым, то был уверен, что сполна погрузится в прелести провинциальной жизни далекого сибирского купеческого городка, а именно: будет отменно кушать, разумеется, исключительно здоровую пищу, будет гулять, непременно по часу в день и не менее десяти километров, делать гимнастику и наконец, допишет свою повесть. Но, что-то пошло не так. В городе они были уже вторую неделю, но он не написал ни строчки. Про пешие прогулки и здоровую еду и вовсе пришлось забыть, вчера он семь часов недвижимо просидел на стуле за игрой в карты, а после водки и кислой капусты в животе шли ожесточенные бои.
Все вечера и ночи напролет они проводили в Егорьевских номерах, самой дорогой и разгульной гостинице города. Он вспомнил, как вчера до утра играли в карты, много пили, иии…, в ушах всплыл отчаянный и надрывный шум оркестра, крики и смех, и то, как поутру еле стоявший на ногах и проигравший целое состояние, купец Афанасьев, отобрав телегу у извозчика, на спор гонял гусей, стараясь передавить как можно больше. Но пьян был без меры, так что разбил лишь бричку, а гуси остались целы.
От всех этих воспоминаний Николаю стало тошно и, уткнувшись лицом в матрас, накрыв голову подушкой, он застонал. Ему нестерпимо захотелось домой. И властная маменька с назиданиями и нравоучениями, уже не так страшила его. А может это пошло бы ему даже на пользу.
Размышления нарушил стук в дверь. Не дожидаясь ответа, в комнату ввалился Анатоль. Он был свеж и чист, и выглядел так, будто вовсе и не пил всю ночь напролет. Воистину, бесценный дар, – с завистью глядя на цветущий вид друга, подумал Николай.
– Оооо, мой друг, вид у тебя неважный, – окинув взглядом Николая, весело заключил тот. – И дух тяжелый, – произнес Анатоль, поморщившись, и кинулся открывать окна настежь.
За окном пели птицы, но для Николая, звук был, что звук ржавой не наточенной пилы на заброшенной лесопилке.
– Ты разве забыл, сегодня у нас пикник с дамами-с, прелестные сестры Лаптевы, уже ждут нас!
Николай, с ужасом посмотрел на Анатолия, на его восторженное лицо и глаза полные энтузиазма и простонал: – О, нееет! Иди один! Я как видишь, не в состоянии и с кровати то подняться. И Лаптевы, верно говорящая фамилия. Боюсь, я не возлагаю на встречу больших надежд, хотя точнее сказать БОльших, чем возлагаешь их ты.
– Ты, друг мой, просто не в духе, оттого что не умеешь пить по-сибирски. Но еще недельку, и научишься. В этом деле, знаешь ли, нужен навык. Так, что пойдем, пойдем, собирайся. Если б я мог пойти один, но сестер то две, так что мне нужен компаньон. Не могу же я один заявиться. Собирайся. Через полчаса я тебя жду, – безапелляционно заявил Анатолий и вышел.
Николай вопреки желанию начал приводить себя в порядок и одеваться, но находился в крайне дурном расположении духа, что сказать по чести, не редко случалось с ним.
