– Куда уж хуже. – Он отвел глаза. – Я даже ответить не смог. То, что ты сделала… это было…

– Давай потом, – попросила она. Гашек кивнул: не лучшее время и место для таких разговоров. То, что они выручили хозяев этого дома, еще не было гарантией его безопасности. В комнату снова заглянула хуторянка – она держала в морщинистых руках кружку, над которой поднимался ароматный пар.

– Шиповник, – сказала женщина, поставив отвар рядом с постелью Гашека. – Тебе на здоровье.

Итка сама взяла кружку и сделала небольшой глоток. По усталому телу разлилось приятное, сладкое тепло.

– Просто очень вкусно, – ответила она на незаданный вопрос. – Зовите Лету. Надо похоронить вашего мужа.

Три женщины справились с тяжелой задачей быстро: в доме нашлась наточенная лопата и отрез ткани, подходящий для савана. Жена и дочь убитого крестьянина не плакали над его курганом – Лета только тяжело вздохнула, когда Итка бросила последний комок земли и положила лопату. Хозяйка не стала произносить длинных речей: попрощалась молча, про себя. В лесу ухнула птица – ей ответил мягкий порыв ветра, скрывшего тяжелым облаком тускнеющие лучи солнца. Облака шли на север, к Тарде. Почему-то пробрало холодом.

– Как твое имя? – вдруг прервала тишину хозяйка. Лета тоже распахнула глаза, прислушалась. Это ее нездоровое любопытство начинало Итку слегка раздражать.

– Белка, – коротко ответила она, не тратя времени на лишние размышления.

– Тебя не так зовут.

Итка, хмыкнув, повела плечом.

– Я Гисла, – сдаваясь, вздохнула женщина. – Не стану спрашивать, откуда ты пришла и куда направляешься, но хорошо, что ты оказалась здесь.

Итка кивнула. «Для вас, может, и хорошо, – подумала она, – а как долго Гашек будет вставать на ноги? И где за это время окажется мой отец?»

– Остальных – в выгребную яму, – решила она и услышала, как тихонько охнула Лета. – Но сперва я их обыщу.

Ни мать, ни дочь не осмелились ей мешать. Она начала с Морды: когда он упал со стрелой в груди, ей показалось, что в его поясной сумке звякнули монеты.

– У нас есть деньги, – спустя какое-то время объявила Итка, открывая дверь в комнату Гашека, и осеклась: на постели, крепко держа его за покрытую шрамами руку, сидела раскрасневшаяся Лета. Он был смущен еще сильнее нее, а когда вошла Итка, слова и вовсе застряли у него в горле. Хозяйская дочка прижала руку к груди, будто обжегшись, и убежала прочь.

– Деньги? – растерянно переспросил Гашек после затянувшейся неловкой паузы.

– Деньги, – повторила Итка. – Оружие. Неплохие сапоги и плотная стеганка. Тебе подойдет. Только дыру от стрелы зашью.

– Спасибо.

– Не беспокой рану, – велела она, уходя. – И при них зови меня Белкой.

Гашек хотел сказать что-то еще, но Итка, не дожидаясь, отправилась спать – на ногах она держалась уже с трудом. Ей отвели узкую кровать в соседней комнате, которая раньше принадлежала Лете; девушка же решила лечь с матерью на другой половине – им так было спокойнее. В эту ночь Итка не видела снов. Наверное, к лучшему.

На следующее утро хозяйка накормила ее кашей – такую густую варила только старая Гавра. Во время еды приходилось заставлять себя не поднимать глаза на Гислу, чтобы не сорваться и не заплакать. Коротко поблагодарив женщину за вкусный завтрак, Итка закрылась в своей комнатушке и легла на кровать, обхватив руками колени. Потом велела себе встать: много лет назад, когда сгорела Ольха, она пообещала – не зная, впрочем, кому, – что больше никогда не будет беспомощна. Но все-таки силы заканчивались, и никто не знал, сколько еще предстояло вынести. Итка услышала короткий стук за окном: на потрескавшуюся раму сел голубь. Крохотные пустые глаза глупо глядели на нее сквозь мутное стекло. Она могла бы прогнать голубя, но не стала. Вместо этого она сунула руку под жилетку, в потайной карман, где уже несколько дней лежал чистый листок из учетной книги «Полутора кобыл». Пока птица выклевывала что-то из широкой оконной щели, Итка очинила уголек ножом, снятым с пояса мертвого бандита, и нацарапала в углу: «Дорогой Отто».

Однажды она видела своего жениха, рослого мальчишку с усыпанным угрями лицом – когда ездила с бабушкой Бертой на памятную трапезу по господину Тильбе. Отто едва держался, чтобы не заплакать, как Итка этим утром над несчастной кашей, пока произносил обрядовую речь. Она запомнила спокойное и бледное, словно луна, лицо его матери, на котором, казалось, лежала тень облегчения – так сказала бабушка Берта по дороге домой. Голубь испуганно встрепенулся, почувствовав какое-то дрожание – наверное, Гисла хлопнула дверью, – и Итка его отпустила. Потом стерла написанное пальцем и убрала листок, снова сложив его вчетверо и спрятав на груди. «Сначала отец, – сказала себе Итка, – отец и убийцы Войцеха». У нее еще было время до шестнадцатилетия – достаточно времени, чтобы найти хоть что-нибудь. Только бы Гашек поскорее оправился.

Спустя несколько дней, в поздний час, когда уже горели звезды, Итка услышала за стеной приглушенные, неловко сдерживаемые стоны. «Не сорвал бы повязку», – подумала она и повернулась на другой бок, прикрыв ладонями уши.

Они прожили в доме Гислы около месяца. Рыжебородый Гашек с каждым днем все меньше вспоминал о своей ране – и все больше времени проводил наедине с Летой. Итка помогала хозяйке, чем могла – чтобы занять руки и, что важнее, голову. Она не хотела, чтобы у нее оставалось время смотреть в сторону леса. Но в темноте он все равно ее находил – и говорил с ней, и голос его было не заглушить ни одной из знакомых колыбельных.

Чаще всего Итка слышала лисицу. Та с недавних пор повадилась таскать у Гислы кур по ночам, а пса прибили вместе с хозяином дома, и помешать хищнице было некому. Итка горько сожалела, что не умеет ставить ловушки. Лисица все время была голодна, и когда сознание начинало путаться, Итка понимала, что сейчас нужно закрыться в сарае и переждать приступ. Гисла издалека наблюдала за тем, как она нетвердой походкой добирается до укрытия и пропадает на час-другой, а из сарая слышатся только шорохи и – иногда – тихие, глухие всхлипы. Она ничего не делала и не говорила, пока однажды лисица не пришла средь бела дня.

– Ей больно, – шепнула Гисла, когда они затаились, наблюдая, как хищница жадно пожирает курицу, не обращая внимания на хаос, порожденный в птичнике ее появлением. Итка кивнула. У лисицы изо рта лилась кровавая слюна. Когда животное подняло на нее глаза с расширенными зрачками, она не успела испугаться – ее захватил невыносимый, всепоглощающий голод. Итка рванулась вперед, но Гисла удержала ее, ударила по лицу, потом еще раз, сильно, наотмашь, и встряхнула за плечи:

– Перестань! Хватит с нее! Хватит с тебя! Отпусти! – кричала женщина, продолжая отчаянно колотить ее, пока Итка вдруг не остановила ее руку у самого своего лица. Гисла внимательно заглянула ей в глаза: взгляд прояснился, боль в голове и животе отпустила.

– Спасибо, – сказала Итка, разжав кулак, – теперь я должна уйти.

Гисла с трудом выдохнула и едва не упала; пришлось опереться на стену курятника, чтобы устоять на ногах, но Итка этого уже не увидела – она встала на колени рядом с лисицей и кровавой лужей, которую та оставила от своей несчастной жертвы. «Твоя сестра однажды спасла мне жизнь, – обратилась Итка, не произнеся ни слова вслух, – и я тебе помогу». Дикая лисица подошла ближе и потерлась окровавленной мордой о протянутую руку Итки. В другой руке у нее был разбойничий нож.

– Я закопаю ее в стороне, – сказала Итка, когда все было кончено. Гисла ничего не ответила, но больше не подавала к столу яиц.

С тех пор лес беспокоил ее все меньше – она научилась приглушать его голоса, сосредотачиваясь на воспоминаниях о прошлом и планах на будущее. Иногда закрадывалась мысль, что лучшим решением будет остаться – здесь, на этом хуторе, где их никто никогда не найдет. Они вчетвером смогут постоять за себя, станут мирно вести хозяйство – а со временем Итка и Гашек перестанут думать о том, что их сюда привело. Может, Лета родит детей, и они будут растить их все вместе. Потом Гисла тихонько состарится, передаст дела в молодые руки, ляжет рядом со своим мужем, на кургане взойдет трава. «Дядька Войцех, – наконец вспоминала Итка. – У него вообще нет кургана».