На площади все вроде бы вернулись к своим делам, но иногда косились в их сторону, перешептываясь. Меньше всего на свете им сейчас нужно было лишнее внимание, и Гашек потянул Итку за рукав – идем, пока они не опомнились.
– У вас немного… странные манеры, юная госпожа, – вдруг улыбнулся покупатель, ткнув пальцем в Итку, – но отрадно, что у вас они есть. Если желаете, я могу дать вам мазь, которая успокоит вашу лошадку, если нанести ее вокруг ноздей и…
– Не надо, – перебил Гашек, отворачиваясь и подталкивая Итку в спину, чтобы поскорее уйти. – Спасибо, – вспомнил он уже на расстоянии, когда лавка скрылась за головами жителей Бронта.
Перед поворотом на Мясницкую улицу они увидели вывеску знаменитой корчмы «Полторы кобылы» – здесь можно было вкусно поесть и дать отдохнуть лошадям. Любопытные путники при первом посещении спрашивали хозяина о происхождении названия, и из года в год история менялась. Гашек слышал две версии: покороче и поинтереснее. Согласно первой, раньше на месте этой корчмы находилась еще одна мясная лавка, принадлежащая соседней улице, и самым большим спросом в ней пользовалась колбаса из конины. Другая история, которую Гашек услышал в довольно юном возрасте, тогда произвела на него неизгладимое впечатление. Корчмарь рассказал, что однажды здесь останавливался колдун, которого местный школяр обыграл в «осла и батрака». Колдун так разозлился, что заставил кобылу школяра, мирно жевавшую сено в стойле рядом с его собственной лошадью, идти передними ногами на север, а задними – на юг. Когда беднягу разорвало пополам, задняя часть ускакала из города, и в стойле осталось всего полторы кобылы.
Несмотря на подобные истории, под ладно сколоченным навесом у корчмы стояла пара хороших коней: кормили и поили их за вполне приемлемую плату. Гашек договорился, чтобы позаботились о Вечернице с Красавицей, и ему даже не пришлось выворачивать второй карман с припрятанными деньгами Якуба. Итка забежала внутрь: дождь уже разошелся, смазав все надписи на листках, прикрепленных к большой доске объявлений. Впрочем, Гашеку она ничем бы не помогла – он все равно не умел читать.
В «Полутора кобылах» было чисто и уютно, чувствовалась крепкая хозяйская рука. Итка позвала его за стол, на который корчмарь сам поставил две миски с наваристой, ароматной похлебкой: вкусного бульона хотелось уже давно. Они быстро все съели и сразу расплатились монетами Якуба с плохо отчеканенным профилем предыдущего владыки. Корчмарь поморщился, но серебро взял. Гашек вздохнул с облегчением.
– Кроме того, что я отложила на самый крайний случай, денег у нас больше нет, – шепнула Итка, и чувство облегчения сразу ушло. Какой-то буйный школяр присвистнул и крикнул: «Эй, прелесть, давай-ка сюда!» Остальные посетители обратили внимание на их стол, и стало ясно, что это кричали Итке. Хозяин быстро и действенно унял гостя, напомнив о долге за предыдущий месяц. Итка притворилась, что ничего этого не слышала.
– Я тебя знаю, – вдруг сказал ей грузный мужчина за соседним столом у окна. – Я узнáю эти черты, даже если совсем ослепну.
Гашек ничего не понял, но эта фраза ему не понравилась еще больше. Итка нахмурилась:
– Ты кто такой?
Толстый пьянчуга горько усмехнулся. Где-то позади него шумная компания задорно загоготала, обсуждая последние новости.
– Говорит ли вам, молодежь, о чем-нибудь имя Драгаша из Гроцки?
Гашек не поверил своим ушам. Драгаш из Гроцки был самым известным – и самым дорогим – живописцем, о которых он когда-либо слышал. Его автопортрет украшал стену почета академии искусств уже через год после того, как он ее закончил: о чем-то таком рассказывал Свида. В грязном, лохматом человеке с раскрасневшимся лицом трудно было узнать великого художника. Он с отцовской нежностью и подслеповатым прищуром посмотрел на Итку, тяжело вздохнул и указал на скамью напротив себя:
– Сядьте сюда. Утешьте старика хоть короткой беседой.
Они опасливо посмотрели друг на друга, но пересели к нему. Драгаш перевел тусклый, все время блуждающий взгляд на Гашека.
– Тебя я тоже помню. Светленький был малец, забавный. Я ведь, милая, – снова обратился он к Итке, – заезжал и в Кирту, написав портрет твоей бабки. Какая была женщина… Тогда и подумать никто не мог…
Гашек осмотрелся по сторонам: казалось, никто не обратил внимания на слово «Кирта» – или сделал вид, что не обратил. Он вполголоса попросил:
– Говорите тише. Мы…
– Я знаю, – прервал его художник, – все знают, что там случилось. Но мои бредни давно никто не слушает. Если перестанешь делать такое испуганное лицо, и тебя не будут подслушивать.
В другом углу корчмы, судя по звукам, кто-то проиграл в «осла и батрака». Игроков спешно вывели наружу, несмотря на дождь: драка намечалась серьезная. Итка, воспользовавшись поднявшимся шумом, спросила:
– Что именно все знают?
– Что там все сожгли, – быстро ответил Драгаш, – включая несколько трупов. Судьба господина и молодой госпожи неизвестна, но некоторые ждут, когда у Тильбе потребуют выкупа за невесту. Видимо, не дождутся.
Когда гам улегся, корчмарь принес всем троим по кружке эля – «чтобы Погорелец Гроцка поменьше болтал и побольше глотал». Гашек выпил свою залпом.
– Не ожидал тебя здесь увидеть, милая, но очень рад, что увидел, – сказал художник, жадно глотнув эля. – А дядька?..
Итка, так и не притронувшись к кружке, покачала головой. Драгаш выпил еще.
– Жаль. Я надеялся, он опять просто потерялся.
– Почему он назвал вас Погорельцем? – спросил Гашек, когда корчмарь снова прошел мимо. Художник небрежно оттолкнул от себя кружку, немного эля вылилось на стол.
– Потому что так меня теперь зовут в академии, – с раздражением и болью ответил он. – А Бронт быстро подхватывает все, что говорят в академиях. Все мои лучшие картины сгорели, ребята, и началось все со Старой Ольхи. Потом пропадало по несколько в год, пока засухи не кончились. После госпожи Берты… Я заливал горе. Горя становилось больше и больше, и я продолжал его заливать. Вижу теперь плохо, руки трясутся. Нет больше того Драгаша, что писал самые лучшие портреты в стране. Остался Погорелец Гроцка.
На подоконнике откуда-то взялся сонно шевелящий усиками таракан. Итка выдохнула, зажмурилась и сделала большой глоток. Гашека осенило:
– Вы приезжали в… замок, когда… мой отец был жив, – осторожно произнес он, – говорили с ним. Те, кто на нас напал, искали что-то из его вещей. Что вы о нем помните?
Драгаш так сосредоточенно уткнулся взглядом в след от кружки на грязном столе, будто видел там свои воспоминания. Повеяло холодом и сыростью: кто-то нараспашку открыл дверь корчмы, пытаясь вытолкать оттуда пьяного батрака.
– Умный был человек, хотя его знаниям не хватало… систематизации, – подумав, сказал художник. – Я не видел никаких особенных вещей, но кое-что для него нарисовал. Он даже довольно щедро заплатил мне, хотя это был просто небольшой набросок углем по словесному описанию. Какая-то штука вытянутой формы вроде подвески или медальона, причем деревянная – он это подчеркнул.
– Что он сделал с рисунком? – насторожился Гашек.
– Сложил вдвое и сунул за пазуху, – пожал плечами Драгаш. – Кто знает, куда он потом его дел. Не уверен, что это было так уж важно, иначе он не стал бы просить меня. Я ведь не только вам об этом рассказывал.
Итка и Гашек переглянулись, а потом почти в один голос спросили:
– Кому еще?
– Паре юношей из академии, которые спорили со мной об особенностях воспроизведения фантазий заказчика на бумаге или холсте. Это был исключительно профессиональный…
– Как звали этих юношей? – перебила Итка. Драгаш снова пожал плечами.
– Это было до твоего рождения, милая, а многие юноши имеют свойство не задерживаться в стенах академий.
Соседний стол, за которым они сидели до этого, заняли двое в плоских синих шапках с замысловатой вышивкой. Они казались богатыми людьми, и корчмарь засуетился, предугадывая их пожелания. Когда один спросил о чем-то другого, стало очевидно, что это торговцы из Хаггеды – в городах вроде Бронта, куда постоянно приезжали новые люди, их было больше обычного. Плавность их языка, иногда напоминающего шелест осенних листьев, сбивала с толку, не давая понять, где заканчивается одно слово и начинается другое. На мгновение Гашеку показалось, что он услышал знакомое имя. Вдруг в голову пришла неожиданная и до того простая мысль, что он готов был обругать себя последними словами за то, что не подумал об этом сразу.
