Насколько хватит памяти.

…Очень высокое кресло. Меня кормят с ложки борщом. Ложка большая, капуста свешивается с краев. Я счастлив. Потом прыгаю на кресле, на его пружинах, и мне очень хорошо.

Теперь в кроватке играю деревянными фигурками, даже знаю, что это – шахматы. Грызу деревянного коня и чувствую горький вкус лака и пресный вкус дерева.

А что еще? Ведь было же что-то еще…

Да, было. Я однажды опрокинул свой фаянсовый горшок, и что-то горячее обожгло мне ноги.

Это помню точно.

И все, больше ничего… Будем считать, что начальная, нулевая точка моей воспроизводимой, осознанной памяти – фаянсовый горшок.

Зачем? Зачем я воскрешаю эти детали? Мне нужны опорные сигналы. Эти события будут маяками на шкале моего личного времени. Начальный сигнал – конечный сигнал.

Может быть – уже завтра.

Да, помню будильник и красные валенки. Я надевал эти новенькие, твердые еще, валенки, и мой отец заводил будильник. И я, как дурачок, танцевал под звонок, вприсядку, азартно! И этим очень веселил моих родителей.

В возрасте до года подхватил кишечную инфекцию, отощал до состояния щепки, спасла меня одна ампула иммуноглобулина. Мой отец, зоотехник, на свой страх и риск ввел мне содержимое этой ампулы в височную вену. Я выжил. А восемь моих сверстников, таких же тощих младенцев, умерли.

Неплохое начало, да?..

Из синего пластилина отец слепил мне маленького человечка. С мою ладошку, человечка в шляпе. Это был мой первый друг. Я играл с ним и разговаривал. А потом я сам научился лепить из пластилина. Первый мой пластилиновый шедевр – водолаз. С обложки журнала «Вокруг света» таращился на меня водолаз в стеклянной маске.

И я воссоздал его. Мой водолаз перемещался по комнатам легко и плавно, звучит банально, но – как рыба в воде. Скорее всего – сработала моя перинатальная память, мой персонаж так же плавал в своей амниотической вселенной, где нет преград и тяготения.

А потом праздник, первый мой праздник. Что отмечали – ни черта не помню, то ли Новый год, то ли Первое мая, курица хромая. Музыку помню и звон посуды. Мама что-то готовила.

На столе – дольки апельсина, мелко нарезанные, с дроблеными грецкими орехами. Мне досталась миска, ложка, и я поглощал это волшебное нечто с чувством полного блаженства. Скорее всего – полблюдечка и чайная ложечка, но какой восторг!

Утром вернула меня в реальность, то есть – разбудила, другая женщина. Простым стуком в дверь, без церемоний.

Утро. Самое драгоценное время, потому что боль еще не заполнила мою голову полностью, боль только подбиралась, прикрадывалась. Я уже догадываюсь, когда и какие явления будут радовать меня. Пусть эта елочка в праздничный час каждой иголочкой радует нас…

Детская песенка. Иголочки радуют, надо же. Родители, помните, детская доза героина – 0.01 г. А вот героин мне бы помог…Ничего особенного перед операцией не произошло. Только душ принял, если считать это подготовкой перед операцией. Даже в столовой овсяного супца на завтрак не подали. А супец-то жидковат! Залез на операционный стол, жесткий, зараза, и холодный. Потом хлороформенная маска, обратный отсчет, и я засыпаю…

Меня выпихнули из клиники Института мозга буквально на следующий день. Без особых церемоний, без салютов и вечерней зари.

Жизнь приобрела оттенок праздника, я даже не ходил, а летал над землей. Низехонько, тихохонько, но именно летал, все никак не мог надышаться этим свежим воздухом, меня радовала каждая капля дождя, каждый луч света, буквально – каждая собака, если только не выла по ночам.

Эта эйфория продолжалась недели две. Потом рутина на работе и бытовая обыденность вступили в свои права и…

Что поделать, иногда мне самому хотелось повыть от тоски.

Была одна причина.

В юности, как ни странно, меня мало интересовали девушки и женщины. Можно сказать – вообще не интересовали. Я не ходил на дискотеки, я не обращал внимания на сверстниц. Вернее, обращал, конечно, как обращают внимание на все новое. Непроизвольное внимание, это так называется. Если кто-то выкрасит волосы в непривычный цвет или наденет новые брюки – это я замечал, но и то не всегда. Почему-то ровесницы мне казались уже безнадежно старыми, уже слишком взрослыми для романтического общения.

Знаки внимания со стороны женского окружения были, я их принимал как нечто вполне обыденное, без всяких фривольных мыслей. Помню, как старательно мне строила глазки одна студентка из параллельной группы, ну просто таращила их изо всей силы и улыбалась, как Шамаханская царица. Я тогда отметил, что ресницы у неё слишком густо накрашены и торчат, как веточки.

Сейчас вспоминается одна немного идиотская история. Неужели я был настолько отвлечен от женских чар и равнодушен к женским хитростям? Студентов отправляют на летнюю практику, в разные колхозы. По двое-трое. Направляют обычно на родину, чтобы не было проблем с жильем.

Со мной поехала Наташка Ханина. Землячка, знакомая, из нашей же группы. Обычная девчонка, студентка, как и я, второй курс. Приехали, пошли на сортоиспытательный участок. Практика по растениеводству, мы вели учебную тетрадь, где заносили все необходимые отчетные данные.

Уже тогда на нас смотрели как-то странно, искоса и в некотором недоумении. Только сейчас я понимаю, в чем была интрига ситуации. Наташка не отличалась модельной внешностью, но и уродиной тоже назвать нельзя было – обычная девушка, может быть – даже изящная, как балерина. Это я припоминаю, как она вообще тогда выглядела. Верите – припоминаю с трудом.

Нас отправили на дальний участок, черт знает куда. Пару километров точно мы прошагали, и прибыли на пшеничные поля. Слишком длинные колоски надо обрывать, это сорные всходы, вот наша задача. Работы на три-четыре часа, участок не маленький. Я обратил внимание, что Наташка очень просила агронома, чтобы нас направили именно туда, подальше от конторы.

Я сразу приступил к работе, тщательно вычищая сортовую пшеницу от слишком длинных колосков, сожалея, что не захватил с собой ножа. Пшеничный стебель неприятно резал руки. Через несколько минут обратил внимание, что Наташки нет, она исчезла из обозреваемого пространства.

Неужели – солнечный удар?! Только этого не хватало! Обнаруживаю её рядом, метрах в пяти, она лежит, подстелив свою отчетную тетрадь. Лежит на солнышке, в позе распятого Иисуса.

– Тебе плохо? – мне совсем не нравится мысль об оказании первой помощи, за водой надо идти обратно в контору, а фляги у меня нет.

Наташка неохотно садится, по-кошачьи выгибает спину и вопросительно на меня смотрит. Я вижу, что недомогания она не испытывает, и уже сердито говорю:

– Я не собираюсь всю эту работу выполнять в одиночку. Рви колоски, это несложно, только пальцы не порежь, не дергай их слишком сильно.

Отворачиваюсь от неё и снова принимаюсь за чистку участка. Она становится рядом и заводит длинный разговор о джинсах. Признаться – и эта тема меня никогда не привлекала. Эти синие рабочие штаны очень дорого стоили, почти три зарплаты, если считать на те деньги. Средняя зарплата – сто рублей, джинсы на рынке – триста. И счастливый обладатель джинсов приобретал высокий статус небожителя, статус высшего общества.

В общем, Наташка начала хвастаться своими джинсами. Вот какие, мол, у меня штаны, настоящие, фирменные. Я учтиво помалкивал, слушал, думая про то, что поле необозримое, колосков много, работы еще непочатый край.

– Хочешь, я тебе докажу, что они фирменные? – доносится до моего сознания её последняя фраза. Я её почти не слушал, а эти слова она произнесла повышенным тоном.

– Вот смотри, вот фирма! – она предстает передо мной с полуспущенными штанами. Я подхожу ближе, бесцеремонно ощупываю ткань джинсов с изнанки, кручу спортивное тело Наташки, как манекен, и внимательно рассматриваю все доступные этикетки, смотрю на качество швов и обнаруживаю, что эти брюки действительно настоящие. Производство – Болгария, 46 размер, чистый хлопок, краска индиго.