Риджентс-Парк, однако, остался для него в прошлом.

Мин проверил карманы, напомнил себе не делать этого, потом налил выпить и переключил радио на спортивную программу. Под звуки нарезки из комментариев к зарубежному тестовому матчу Мин предался мысленному переписыванию собственной биографии в сослагательном наклонении: ему представлялись картины более размеренной жизни, в которой он почти вышел из вагона на «Глостер-роуд», но в последний момент заметил забытый на сиденье диск, вернулся и подобрал его, и на затылок повеяло обжигающим холодком от осознания едва предотвращенной катастрофы, и как такое же ощущение возникло бы у него позже тем вечером, когда он укладывал мальчишек спать, и как потом он навсегда забыл бы об этом происшествии, а его карьера и жизнь пошли бы своим чередом: семья, дети, работа; плановая стоматология, ипотека, счета.

Как это часто случалось, когда он пытался отвлечься от таких мыслей, Мин, выводя себя из оцепенения, громко застонал, но его никто не услышал. В доме не было никого, кроме него и радио. А что касалось телефона – что ж, после общения с непрошибаемыми отпрысками и препирательств с экс-супругой звонить больше было некому. И Мин выключил телефон.

Луиза Гай вернулась в свою съемную однокомнатную квартиру, окинула взглядом четыре стены (насколько стены было можно разглядеть из-за массы громоздившегося вдоль них барахла: стопки книг и компакт-дисков, непросохшая стирка на складной сушилке) и, если бы не еще более удручающие альтернативы пребыванию дома, немедленно бы развернулась и вышла вон. Она разогрела в микроволновке лазанью и посмотрела программу про недвижимость. Цены на жилье стремительно падали, к печали собственников, оставаясь при этом запредельными для съемщиков.

Телефон хранил молчание. Это было не то чтобы совсем необычно, но все-таки. Все-таки хоть кто-то мог бы не полениться набрать ее номер. Спросить, как у нее дела. Что интересного у нее было в последнее время.

Она положила тарелку отмокать в раковину. Переключила канал. Кто-то вещал, что красные пилюли-плацебо эффективнее синих. Неужели это так? Неужели человеческий мозг так легко облапошить?

Собственный ее мозг чувствовал себя облапошенным постоянно; не то чтобы поддавшимся на трюкачество, а скорее угнетенным в безропотность. По ночам, закрыв глаза, она видела, как по изнанке век несутся массивы неразборчивых данных. Она регулярно просыпалась среди ночи, вырванная из объятий сна ощущением, что ей удалось заметить какое-то отклонение, какой-то сбой в алгоритме, истинное значение которого она вот-вот осознает, а осознав, реабилитирует себя как профессионала. Но значение неизменно ускользало от нее, и она, окончательно проснувшись, так и лежала, прижавшись бессонной головой к подушке, которая всегда была слишком тощей и слишком горячей, независимо от того, как холодна была вся остальная постель.

«Господи, – думала Луиза каждый раз. – Ну сколько можно? Ну неужели нельзя хотя бы один раз выспаться как следует? Ну пожалуйста!»

А утром снова принималась за ту же работу.

Сетевой мониторинг. Не для того поступала она на службу в Контору. Ей представлялась совсем другая работа, но досталась в конце концов именно эта. И это в самом деле ощущалось как конец концов и что никакого другого будущего у нее никогда не будет, кроме того, которое каждое утро ждало ее за облупившейся дверью черного входа Слау-башни и тянулось одной бесконечной минутой за другой вплоть до того, как дверь закрывалась за ней на выходе. Все оставшееся время посвящалось негодованию по поводу такой несправедливости.

Ей нужно уволиться. Вот что ей нужно сделать. Просто взять и уволиться.

Но увольнение означало бы капитуляцию. А она поступала в Контору не для того, чтобы капитулировать.

Сетевой мониторинг заключался в наблюдении за киберпространством, в троллинге воинствующих недоумков блогосферы. Некоторые сайты, которые она курировала, были троянскими конями, созданными Конторой специально для приманки потенциально нелояльных элементов; другие, возможно, принадлежали спецслужбам иных держав. Порой ей казалось, что она отирается в чатах, обитатели которых все до одного состоят из агентуры; этакий шпионский эквивалент подростковых сайтов, населенных исключительно мужчинами средних лет. Как бы там ни было, сайты эти отвечали разнообразным запросам: от прямолинейных (как сделать бомбу своими руками) и якобы образовательных (истинный смысл ислама) вплоть до никем не регулируемых свободных форумов, где споры шкварчали и брызгали, словно старая фритюрница, а ненависть брала верх над грамматикой.

Чтобы сойти за своего среди обитателей этого мира, ей пришлось забыть все, что она когда-либо знала о грамматике, хорошем вкусе, орфографии, вежливости и литературоведении.

Все это казалось бесполезным. Хуже того – невозможным. Как, в самом деле, определить, что за какими-то словами скрывается нечто более тревожное, чем слова, опираясь исключительно на эти самые слова? Которые к тому же всегда одни и те же: злобные, желчные, жестокие. Несколько раз ей казалось, что какой-то голос звучит зловещее других, и она докладывала информацию по цепочке наверх. Где, видимо, на основании этих сведений предпринимались какие-то шаги: пробивали ай-пи-адреса, вычисляли обозленных юнцов из спальных районов. Хотя, возможно, она занималась самообманом. Возможно, все идентифицированные потенциальные террористы были такими же призраками, как она сама, другими агентами, которые сидели в других кабинетах и передавали по цепочке ее данные в то самое время, как она передавала их. Далеко не единственный аспект Войны с террором, на поверку оказавшийся сеансом группового онанизма. Ее место было там, на городских улицах, за настоящей работой. Но она уже однажды пробовала. И облажалась.

Всякий раз, вспоминая об этом (что случалось очень часто), она стискивала зубы. Иногда она вспоминала об этом, не отдавая себе отчета, о чем думает; оповещением служили скрип зубов и ноющие скулы.

Ее первое полевое задание – наружное наблюдение; первый раз, когда все происходило взаправду. Она шла за парнем. До этого ей, разумеется, и раньше приходилось ходить за парнями, но не так, как сейчас: держа дистанцию, не выпуская из виду, но и не приближаясь настолько, чтобы он почувствовал ее присутствие.

Наружное наблюдение осуществлялось группами как минимум из трех человек. В тот день их было пятеро: двое впереди, трое сзади. Задняя тройка постоянно менялась местами, словно танцевала сельский контрданс. Только все это происходило на улицах города.

Парень, которого они вели, – чернокожий пацан с диаметрально противоположным таблоидным стереотипам внешним видом: деловой костюм в тонкую полоску и очки в пластмассовой оправе – координировал закладку огнестрельного оружия. Неделю назад неизвестными была похищена партия списанных и обезвреженных стволов, отправлявшихся в переплавку. Однако статус «обезвреженного» подвержен внезапным метаморфозам в той же мере, как статус «холостого» или «замужней». Стволы похитили не потому, что из них вышли бы симпатичные пресс-папье. Их похитили, чтобы привести в рабочее состояние и распределить по городским районам.

– Третий? Принимайте объект.

Прозвучавшая в наушнике команда означала, что ей следовало возглавить шествие.

Впереди агент, шедший по пятам объекта, начал сбавлять шаг; покрутившись у газетного киоска, он чуть позже снова присоединится к процессии. Пока же ведущая позиция была у нее. Объект продолжал размеренно двигаться вперед. Это означало, что он либо не догадывается о слежке, либо настолько привык к ней, что совершенно не тревожится.

Она тогда еще подумала: «Не догадывается».

Не догадывается. Не догадывается. Если повторять любую фразу достаточное количество раз, она теряет смысл. «Не догадывается».

Не прошло и минуты, как объект вошел в магазин одежды.

Ничего особо подозрительного в этом не было. Он любит хорошо одеваться, это очевидно. Тем не менее в магазинах удобно назначать встречи. Очереди, толкотня. И примерочные. Все это предоставляет удобные возможности. Он вошел в магазин, она вошла следом.