- Смотрите, Толстого Юрама вытаскивают, - отвлек их Ксантив.

Юрам трясся крупной дрожью. Вцепившись в веревку, он с ужасом глядел на оставшуюся внизу воду.

- По-моему, он теперь и близко к воде не подойдет, - сказала Олака. Побоится, что Женкай подойдет сзади и утопит его.

Будто услышав ее слова, Женкай обернулся. Сверлящий взгляд его маленьких глаз упал на Ксантива, пронзительный голосок перекрыл общий шум:

- А, Ксантив! Ты-то мне и нужен.

- Я чистый! - смеясь, ответил Ксантив. - В "купании" необходимости нет.

Он давно привык к тому, что за угрожающим тоном управителя редко скрывалась реальная угроза.

- И Аврелий здесь, - сказал Женкай, подойдя ближе.

- И я чистый, - в тон Ксантиву ответил Аврелий. - Мы только что плавали, у меня еще волосы мокрые.

- Я вижу! Аврелий, а почему ты отказался стричь волосы? Хочешь с длинными кудрями ходить? Или на Ксантива смотришь? Ну так ему положено он бывший монах. А ты должен стричься.

Действительно, длинные, до плеч, пепельные волосы Ксантива были его отличием как воспитанника Энканоса. Но откуда об этом стало известно Женкаю? Ведь Ксантив с того момента, как на его шее впервые заклепали рабский ошейник, никому не говорил, кем были его наставники.

- Бегом во дворец! Аврелий, тебя хочет видеть царь, а ты, Ксантив, зайдешь в кузницу и там дождешься меня. За детьми Олака присмотрит.

Найрам хмыкнул, Ксантив сдвинул брови:

- И без шалостей!

- Ты рассердишься? - спросила Яния.

- У-у, и ногами топать буду, - пообещал Ксантив. - Обижусь и не буду ничего интересного рассказывать.

- Мы будем смирными, - сказала Яния. - Ты приходи побыстрее, мы будем ждать тебя...

Ксантив никому бы не мог сказать, как он дорожит общением с этими детьми. Они не видели в нем раба, вещь, которой можно помыкать. Каждое их слово могло быть приказом для него, но то уважение, которым он у них пользовался, ставило все на свои места. Они слушались его беспрекословно, он был их любимым воспитателем, хотя и был рабом. Выше него для них были только отец и Боги...

Быстрым шагом Ксантив и Аврелий шли по пыльной дороге. Аврелий мало напоминал своего мощного отца; хрупкий и изящный, как девушка, с тонкими выразительными чертами лица, он, тем не менее, в полной мере обладал отцовской силой воли и широтой души. Аврелия не привлекали богатства, он оценивал людей не по положению в обществе, а по качествам их ума и сердца. Он был горд - по-настоящему, когда гордость заставляет человека отказываться от преимуществ, достигнутых предками, всего добиваться только своими силами. Он обладал живым умом и цепким, памятливым взглядом, и он не был злым... Как Ксантиву хотелось сохранить и развить эти достоинства!

Ему недолго пришлось ожидать Женкая в душной кузнице. Запыхавшийся от быстрой ходьбы, еще более красный, сморщенный и суетливый, чем обычно, управитель прямо с порога крикнул кузнецу:

- Эй, ты! Сними с него ошейник, - и тут же строго сверкнул глазами на Ксантива: - А ты не радуйся, это ненадолго.

Ксантив и не радовался. Ему уже один раз меняли ошейник, и он знал, что это вовсе не является признаком близкого освобождения. Кузнец двумя ловкими движениями сбил заклепки с ошейника, не поцарапав Ксантива, затем разогнул узкую полоску бронзы и отбросил ее в угол.

- Новый одеть? - спросил он у Женкая.

- Успеешь, - буркнул тот и поманил Ксантива.

Ксантив вышел во двор, с легким изумлением потирая загорелую шею, на которой осталась полоска белой кожи - след от ошейника.

- Что, непривычно без железки? - поддел его управитель.

- Я непривычен к ней, а не без нее. Я до смерти не привыкну к рабству.

- Ух, ты, свободолюбивый какой, - хихикнул Женкай, но не одернул, сказав что-нибудь типа: "Ничего, и не таких гордых обламывали."

Это удивило Ксантива. Женкай чуть ли не вприпрыжку привел его к залу, где Керх вершил суд, и Ксантив не смог сохранить невозмутимость:

- Меня будут судить, как опаснейшего преступника? Как свободного преступника?

Он не случайно выделил голосом слово "свободного" - рабов не судили. Во дворце все было просто: приходил Женкай, пронзительным голосом приказывал привязать провинившегося к столбу и высечь, либо отправить в каменоломни. Судили только свободных. Ксантив еще раз потер шею, с которой только что был снят ошейник.

- Можно было обойтись без этой церемонии, - удивительно, но без всякого раздражения отозвался Женкай. - Но у царя высокий гость, и только из-за этого была затеяна вся эта шумиха.

Ксантив не был испуган. Что бы ни затевалось за дверями зала, но его не за что было судить. Поначалу ему доставалось плетью от надзирателей за отсутствие покорности, но у столба его не секли. А с тех пор, как Керх доверил ему воспитание своих детей, никто не смел ударить его. За ним не было провинностей.

Недоумевая, он вступил в зал. И замер... Ему показалось, что это только сон, что этого не может быть. Невысокий сухой старик, чье узкое лицо с благородными чертами было обрамлено снежно-белыми волосами до плеч, скрепленными узким золотым обручем, в белых одеждах, отделанных символикой Бога войны, по-прежнему величественный... Лакидос, верховный жрец Энканоса и наставник Ксантива.

Он восседал на троне, мало, чем отличавшимся от царского, по правую руку Керха, - и Лакидос заслуживал эти почести. По положению он был равен многим царям; Энканос не был монархией, но он не подчинялся никому, и с мнением его верховного жреца считалось почти все государи. И именно при Лакидосе Энканос достиг такого могущества. А для Ксантива он был больше, чем наставник - Лакидос заменил ему родителей.

За спиной жреца стояли двое юношей. Их лица были закрыты шлемами, украшенными золотыми птицами с распростертыми крыльями; поверх коротких белоснежных туник были одеты нагрудники с чеканным гербом Энканоса, к которым были пристегнуты плащи. Налокотники, наколенники, сандалии с высокой шнуровкой, будто сросшиеся с ногами, на широком поясе - два меча, короткий и длинный... Воспитанники.

... Когда-то и Ксантив был таким. Сейчас ему казалось, что это было очень давно, хотя всего пять лет минуло с того момента, как он покинул Храм.