в омут!
Ещё шесть лет тому назад, бросив мужа,
который бы тебя никогда не бросил,
который тебе вечно прощал столько измен – в солнце, ветер и стужу,
в суровую осень…»
А затем, когда с любовником ссорились, обижались, расставались
до криков, кровоточащих дёсен,
то я слышала, как рвались-пузырились оси.
А теперь я себя спрошу, что ты хочешь? Просто коснуться губами его ран?
Которые сама же ему нанесла.
Сколько их шесть? Восемь?
Или больше тысячи? Что ты хочешь, орден, поощрение, грант?
Или пан, или пропал, твердишь, прости меня
последний раз. А надо сказать, не прощай меня, закрой двери!
Поставь решётки. Замки, железного льва и коня.
И не верь мне!
Прогони. Верни туда, где мне привычно,
выгодно. Где зарплата мужа.
Стабильность. Дом. Куча мелочей личных.
Сад. Огород. Бабло. Ужин.
Не подноси к огню спички.
Не поджигай меня, как чучела Маслениц, Кострому,
не втягивай в хоровод возле кучи хвороста, дров, сухостоя, травинок.
Я же всё равно потом ничего не пойму.
Буду ходить, как мёртвая после своих поминок.
***
Не смею спрашивать, за что
Господь послал мне испытанья?
Иду, шатаясь. В решето
дождём пробито небо. Ранние
здесь звуки блёкнут в тишину.
Здесь речи гаснут прямо в горле.
И если я сейчас вздохну.
Или дождинку я слизну,
или слезу одна в одну
по цвету, запаху и соли
из этой занебесной боли.
Итак, за что мне испытанья?
За то, что я грешна, слаба,
за то, что фобии и мании,
во мне любимого касания
растут, как будто бы хлеба.
За то, что где-то в выси, там
богоподобного от века
создать пытались человека,
чтоб он был чист, чтоб он был прям,
нет, невозможно! Я – пыль, хлам,
умеющая плакать в рифму,
читать у Блока: «Да, мы – скифы!»,
крошить в куски шершавый грифель.
Стирать. Рожать. Рубахи шить.
И губы в кровь кусать: «За что же
мне это испытанье Божье?»
Как отрастить на сердце щит
непробиваемый? Ни пулей,
ни словом злым, ни долей-дулей,
свинцовым камешком пращи!
Выслёзываю! Как не плакать?
Выплачиваю! Сотни плат
вдвойне, втройне из прежних пагуб,
ошибок, пустозвона, звяка,
шестых палат. Седьмых палат…
Меня мои стихи казнят!
Распнут! (Венец терновый, гвозди!)
А я хотела – лавры, розы,
а мне Сальеревый лишь яд
на завтрак, на обед, на ужин.
За что же это? Ну же, ну же
скажи! В упор, в глаза, во взгляд…
А ночью – сон. Из сонных крошев.
Я слышу, как вбивают гвоздь
опять же в Божию ладошку.
Всё также грубо. Больно. Вкось.
***
Есть такое поле битвы, где не свистят стрелы,
не танцуют танец смерти перед началом боя.
Отчего, я не знаю, но вхожу я в его пределы
и слышу дробь барабанную, звуки гобоя.
Я, как будто проваливаюсь в звёздные дыры,
я как будто впадаю в их тугие ритмы.
И сколько я не балансируй, иронизируй, не формулируй,
всё равно оказываюсь я на поле битвы!
Между злом и добром, между кривдой и правдой,
с графоманами так вообще устала бороться!
Этот вечный конфликт у реки Непрядвы
и пророчества Блока про тесные кольца.
И его «кобылица» с тугими копытами,
и его «ковыль» перемятый до крови.
О, как выживать мне, охваченной битвами?
Как спасать свои села? Равнины? Устои?
Все вырваны у меня кирпичи Карфагена!
Все выкорчеваны из меня Трои!
Да и сама я и смертна, и тленна,
хотя никогда не сдаюсь без боя!
Где мне взять столько оберегов?
Где мне взять столько оригами?
Графоман – он вообще хуже печенега,
особенно если этот графоман с деньгами!
Сколько раз я кричала «иду на вы»,
сколько я раз чуть не погибла в схватке?
В конфликте «отцов и детей», в конфликте против молвы.
Слагала молитвы, стихи я, октавы, токкаты, колядки!
Исходила истериками. Истекала слезами.
Выходила после битв полумёртвая, как после аборта.
Как будто рассталась с любимым, с которым срослись хребтами,
(хлебами, крестами, песками,
столетьями и полостями,
маслами и хрусталями, глазами, лесами, словами, сердцами!)
Рассталась в разрыв аорты! Растёртой!
Размытой в пески.
С переломанным панцирем.
С девизом: всё, что меня не убило, сделало сильной.
И снова в битву. Словами, улыбкою, кварцами.
Сама себе киллер!
Сама себе длинношёрстый белый клык.
Сама себе утонувший «Титаник»,
на который купила билет подешёвке на материк,
и вот теперь в битве с айсбергом один на один в океане!
О, люди мои! Хорошие мои! Любимые!
Я вас так люблю, когда у вас камни в кармане.
Вот я вечно хожу обличенная и судимая! Уязвимая!
Вырванная из космической ткани!
А графоману? Что ему? Он ещё – графоманней!
А ветряным мельницам? Что им? Каждой лопасти по Дон Кихоту!
Каину – по Авелю. Данте опять хоронить Беатриче.
Но, видимо, я не смогу оставить мою работу:
делать мир чище!
***
У меня отобрали родину.
Но не ту малую, а огромную, большую. А малую оставили. Кроху. Речку, смородину.
Сначала появились Мавродии.
…Я впадаю, впадаю во зло до последнего вздоха. До последнего выдоха.
У меня на сердце ожоги и вывихи.
Переломы. Дороги
мыслей раздавлены, вдавлены. А вокруг появляются то секты, то танцы, то йоги
притягивают, заманивают. Гвозди – в раны мне.
Персты в небо. Им что: они проплачены
кем-то свыше. Они стаями, пачками,
сладкими речами, увещеваниями. А мы – русские доверчивые, уши развесили.
Слушаем. Верим. Продаём квартиры. Несём деньги.
Овце-бараньи у нас замашки. Порваны обереги.
Ой, пожимает плечами правительство. Трали-вали.
А мы и не знали.
Истово
и по-старушьи божится. Сами, мол, виноваты
поверили Кашпировскому. Голова из ваты.
Из опилок. Из душистого, соснового,
хвойного. И всё по-новому.
А где же родина? Где же флаги красные?
Все мы целиком, с землёй, континентом, детишками проданы! С сердцами атласными.
Шёлковыми. Ситцевыми. Штапельными.
Родина! Я по тебе скучаю, умираю!
Твои сосульки, как свечи на паперти
огоньками вниз мне светят. Тянутся клювиками, слюнки капают.
Разрывается грудь…ну, как же мы так, прошляпили?
Я помню своё стихотворение детское.
Где я предвещала: «И разделят на части!»
Так и случилось: дым над Одессою.
Вороньё. Смерть. А Запад нам: Здрастье!
Сами хотели. Окно в Европу
ещё тогда при Петре Первом.
Так зачем теперь крик. Шёпот. Ропот.
Не треплите нервы.
Вот опять новое: цена на бензин зашкаливает. Пенсионная катит реформа.
А я сижу у порога: родина моя! Дорогая. Небывалая! На уровне шторма.
Кровное моё. Родное. Русское-русское поле.
вот скоро доберётся и сюда воронье!
Раной больше, раной меньше, посолит солью.
И сверху добавит перца.
А когда разорвёт сердце (инфаркт, инсульт, рак, спид, гепатит),
у меня родины – дефицит!
Чем, чем я тогда утешусь? Как я лицо оботру рукавом в слезах? Как рухну грешно?
На колени? Сумасшедшая. Дурочка. На стихах помешана.
Иди-ка ты в прогулку пешую,
возьми дудочку. Выскреби из себя звуки.
А я тяну к Богу руки!
Заново создай землю, небо, твердь,
умоляю тебя, Родненький,
маму, отца, СССР –
мою бывшую родину!
***
Пахну розовым яблочным праздником Спаса.
Мне сегодня родить. А рожать все боятся.
Век двадцатый. День – вторник. Смысл солнечно лёгок.
В девяносто шестом на дорогах нет пробок.
