Вот они!
Полосы дыма, смешивающиеся с туманом, красные огни костров на воде, на лодках указывают место и направление посадки. Ридан не смотрит на эти огни. Его взгляд устремлен на берег; он уже видит палатку, движущиеся фигуры людей у воды.
Больше ничего не видит там Ридан...
Тихое ущелье наполняется оглушительным рокотом моторов. Летчики делают круг, опускаются ниже, еще круг, третий, заходят снова, изучая трудное место посадки... Один самолет вдруг круто ныряет в узкое ложе реки, выходит на расширение и садится, разбрасывая волны лапами поплавков.
Ридан вскакивает в одну из подлетевших лодок, и через минуту выходит на берег. Наташа с разбегу бросается к нему на грудь. Федор и Николай молча приближаются к профессору. Какой-то человек со странно искаженным лицом, в котором Ридан с трудом узнает Виклинга, медленно, как побитый пес, отходит в сторону.
- Где? - коротко бросает Ридан.
Его ведут к роднику. Холодные струи, бьющие из-под земли, колышут складки парусины. Тело поднимают, открывают лицо... Друзья в молчании стоят вокруг, и вдруг безумная надежда на момент вспыхивает в сердце каждого. Чуда! Чуда! Горе порождает безумие хотя бы на миг. Вот сейчас Ридан взмахнет рукой, скажет какое-то властное слово... и все, что было до сих пор, окажется сном. Анна удивленно откроет глаза, встанет...
Ридан опускается на песок, протягивает руку в сторону и слегка машет кистью назад. "Отойдите. Оставьте нас", говорит этот жест. Голова Анны у него на руке; он склоняется над ней все ниже, ниже. Друзья отходят к палатке.
Губы профессора вздрагивают, кривятся; едкие отцовские слезы сбегают со щек и падают на дорогое мокрое лицо.
- Анка... Анка моя... - шепчет Ридан. Чуда нет.
Ридан оборачивается и кивком головы подзывает друзей.
- Зовите скорей санитаров, - говорит он твердо и, снова закрыв Анну парусиной, погружает ее в воду.
Несколько секунд он держит руку в роднике. Рука начинает коченеть.
- Хорошо, - шепчет он, поднимаясь, потом спрашивает Николая. - Давно она здесь?
- Часов с десяти вечера,
- Значит, до того прошло?..
- Около... двух часов, - с трудом припоминает Николай. Санитары на носилках уносят тело в лодку, переправляют к самолету, потом осторожно поднимают носилки и вдвигают их в люк, внутрь фюзеляжа. Там тело Анны перекладывают в цинковый холодильник, камеры которого наполнены льдом.
Ридан высовывается из окна кабины; лицо его серо, глубокие тени легли в глазных впадинах. Он выглядит почти так же, как те, кто встретил его здесь, в лагере. Но в голосе уже звучит власть человека, знающего, что надо делать.
- Николай Арсентьевич, - говорит он громко, склоняясь над лодкой, поднимайтесь сюда, вы полетите со мной сейчас же. Остальные - за нами, на второй машине.
Самолет тяжело отрывается от воды и, медленно набирая высоту над руслом реки, исчезает за поворотом ущелья. Поднявшись над вершинами гор, он берет курс прямо на запад.
Николай сидит в удобном, мягком кресле и впервые начинает чувствовать невероятную усталость. Нервное напряжение, державшее его на ногах до последнего момента, падает. Ридан находит в аптечке самолета какое-то снадобье и дает Николаю выпить.
- Теперь откиньтесь назад, Николай Арсентьевич, вот так... и спите. Мне еще понадобится сегодня ваша помощь.
Слово "спите" действует магически. Николай засыпает почти мгновенно и уже не слышит последних слов профессора.
В пять часов сорок минут утра самолет опускается в Москве. Санитарная карета принимает холодильник прямо из самолета и мчится вслед за машиной Ридана на Ордынку.
Особняк спит. Тяжелый цинковый ящик поднимают наверх, ставят в просторной комнате "консерватора". Санитары уходят.
Через двадцать минут Николай, с трудом понимая, чего от него требует профессор, включает аноды своего "консерватора", проверяет настройку на "узел условий" и вслед за тем поднимает рубильник конвейера.
Тело Анны в чехле из тонкой прорезиненной ткани проплывает сквозь поток лучистой энергии...
Так началась одна из самых дерзких попыток человека низвергнуть законы природы, незыблемость которых освящена тысячелетиями.
Ридан стал другим. Он ушел в себя, был молчалив, на вопросы отвечал не сразу, видимо с трудом отвлекаясь от сложных, трудных мыслей. И горе, глубокое, гнетущее сквозило в каждом, так непривычно осторожном его движении.
Ни об Анне, ни о своих замыслах он не говорил ничего. Комната "консерватора" была закрыта для всех, кроме нескольких работников института, - их профессор часто вызывал к себе. Они молчали тоже. Было ясно, что Ридан не хочет, чтобы о его намерениях знали и говорили. И никто не спрашивал его об этом.
* * *
Федор, Наташа и Виклинг вернулись в тот же день, спустя три часа после приезда Ридана. Мрачное это было возвращение. Они молчали всю дорогу; говорить было не о чем.
Чуда не произошло. Сам Ридан плакал над телом дочери...
Легче других было Наташе. Горе ее превращалось в слезы и в них тонуло, ими в какой-то степени поглощалось.
Чувства Федора осложнялись гнетущим сознанием ответственности и вины. Он был инициатором путешествия, был руководителем, "капитаном", он должен был предотвратить возможность аварии! Он - виновник катастрофы и горя друзей, отца!..
Вернувшись к себе домой, Федор нашел повестку, приглашавшую его явиться в военный комиссариат. Такие вызовы случались и раньше. Обычно они кончались тем, что Федору задавали несколько вопросов - о месте работы, должности или адресе, и отпускали домой. Это именовалось таинственным словом "перерегистрация". Теперь время было другое. Тревожные слухи доносились от далеких рубежей - и на западе, и на востоке.
Федор схватился за повестку, как утопающий за спасательный круг. Он тотчас отправился в военкомат и обратился там к комиссару с просьбой назначить его на самый ответственный, самый неспокойный участок границы.
Через день он уехал на Дальний Восток, полный отчаянной решимости жертвовать собой, совершать подвиги... Наташа даже не решилась удерживать его.
Виклинг ушел с аэродрома не попрощавшись, не произнеся ни одного слова, и сел в первое попавшееся такси. Ни у Федора, ни у Наташи не хватило сил сказать ему что-нибудь ободряющее, хотя он, видимо, был по-прежнему на грани безумия.
