Я засмеялась. Это был самый нервный и истеричный смех в моей жизни.

Новая строчка вылетела из-под руки, простучав вместе с пальцами по буквам клавиатуры, а затем молча замерла на экране монитора. Журналисты изо дня в день набирают подобные статьи, собирая их из того, что нарыли в интернете и сплетая в один большой ком. Небритый мужчина в летах с глубокими мешками под глазами, в которых впору топить котят, или женщина лет под 40, которая не особо уже следит за собой, а потому на работу приходит в том мешковатом, что первое попадается ей под руку, когда она собирается ранним сумеречным утром, — вот такие работники довольно часто, но и то не всегда, пишут что-то стоящее. Вероятно, они отдавались своей работе когда-то давно. Вероятно, горели ей. Вероятно, сгорели со временем. Работа была частью их жизни, а со временем превратилась в привычку, от которой теперь невозможно (да и есть ли надобность?) избавиться. То ли дело — всеми любимые «писаки», относящиеся, в основном, к шоу-бизнесу. Это как выпечка пирога. Собрать всю имеющуюся информацию, преподать в как можно более скандальном стиле, смешав воедино всю правду и неправду, а в довершение приперчить собственными мыслями и наслаждаться эффектом, потирая ладони и наслаждаясь наплывом комментариев.

Я стирала всё написанное уже несколько раз подряд, перечёркивала и исправляла, как могла, но вместо статьи всё равно выходили мемуары, которые никак не шли в сравнение с тем, что от меня действительно требовалось. «Гленн убьёт меня, Гленн убьёт меня, Гленн убьёт меня», — причитала я, не отрываясь от своего занятия уже битый час, попеременно с этим глотая кофе, от вкуса которого впору было повеситься. К тому же, когда с утра во рту не было ни крошки, а время за мыслями о работе ещё и высасывает все последние оставшиеся после очередной бессонной ночи силы, этот напиток, который должен бодрить, обжигает все внутренности, и от каждого глотка у меня мурашки бегут по своему телу. Резкий пробег пальцев до Shift. Остановка и передых. Абзац.

Я не умею писать скандальных статей, я признаюсь. Я не умею писать плохое о людях, с которыми меня связывают слишком хорошие воспоминания. Я не могу говорить о них, что бы там ни происходило в наших отношениях и как бы они ни завершились. Я всего лишь журналист. И должна писать правду. Скольких заденет такое начало? Сколькие дойдут хотя бы немного дальше моего ЛИДа? Матёрые журналисты шоу-бизнеса фыркнут и пожмут плечами. Молодые, гонящиеся за кучей новостей и никогда ничего не успевающие, с удовольствием ограничатся заголовком. Остальные даже не посмотрят эту рубрику. Какая разница!

Я продолжаю писать, и вот появляются всё новые и новые мысли. Должно быть, писатели работают также, только в их воображении мелькает не столько созвучие одного абзаца с другим и стиль текста, сколько осознанная сюжетная картинка. Страница. Полторы. Вторая.

Что я знаю о тебе? Высокий, но так хорошо сочетающийся со своим ростом, что, даже несмотря на то, что я тебе всего по плечо, я не могу представить тебя как-либо иначе. Все твои движения всегда сложены и точно бы заранее продуманы. Во время прогулки. При занятиях спортом. В танцах. Неужели так получается само собой? Никогда ты не задаёшься вопросом, как выглядишь со стороны. Итак понятно — идеально. И при всей своей уверенности и решимости в каждом своём поступке в тебе столько скромности, а порой и простоты, что всегда до крайности изумляло меня. И в этом — весь ты. Тебе так не нравится что-либо напоказ, что даже перед камерами ты прибегаешь к этому лишь в крайних случаях. В общении с людьми, даже малознакомыми, всегда приветлив, но до определённой степени сдержан. Всегда галантен, что говорит о прекрасном воспитании и хороших манерах. Выслушиваешь собеседника до конца, но при этом можешь и рьяно вступить в спор, если в обсуждаемом вопросе ты видишь противоречие со своими взглядами.

Все всегда говорят о твоих голубых глазах, о взгляде, который проникает в самую душу — и отчасти это действительно так. С кем бы ты ни общался, ты не будешь напрасно отводить от собеседника взгляда. Самые искренние эмоции в основном — именно в глазах, будь то блеск радости или умело скрываемое раздражение. И твоя улыбка.

Ты улыбаешься так часто и так много, что иные могут подумать, что тебя и встретить никогда нельзя без неё, но это не так. Даже в самые непростые минуты жизни ты скрываешь всё за немного усталой улыбкой, и тогда в ней отражаются все пережитые тобой когда-либо разочарования и тревоги, все трагичные сыгранные роли, к которым она могла относиться, все слова, которые ты ею встречал, пока сердце учащало своё биение в груди.

Лишь та малая часть того, что можно сказать о человеке, которого знают и любят миллионы, с которым я, так и не успев поближе познакомиться…

— Гхм.

Гленн любит появляться в те минуты, когда фантазия у меня особенно разгорится, и до окончания статьи останется всего несколько предложений. Я неохотно отвлекаюсь от монитора и почему-то мне кажется, что слёзы блестят на моих глазах, но начальник не выражает изумления, и я успокаиваюсь на этот счёт.

Состроив как можно более недовольную мину, я смотрю на него. С минуту мы так молча переглядываемся: я — мечтая уже вновь приняться за неоконченную статью, переводя взгляд с монитора на начальника; он — опёршись руками о мой стол и поправляя свои очки.

— Статья готова? — спрашивает он довольно сухо, но я знаю, что за этим тоном скрывается заинтересованность. Гленну, как, впрочем, и мне, важно уложиться в сроки.

— Почти, — киваю я, — но вчера вечером у меня было так мало времени из-за тех расшифровок, что приниматься пришлось за неё только сегодня и… — я ещё бормочу что-то невнятное, пытаясь скрыть своё отвратительное настроение за этими бессмысленными оправданиями, когда Гленн резким жестом прерывает меня и негромко хлопает ладонью по столу.

— Значит так, надеюсь, разминка прошла для тебя успешно, потому что этот материал можешь смело отправлять в корзину, — привычным быстрым тоном говорит мой начальник, а я в ответ на это лишь успеваю ловить ртом воздух, пока в голове зарождаются всевозможные ругательства. И не думая остановиться ни на секунду, мужчина продолжает: — Так что даю тебе на размышление десять минут — через десять минут он будет в офисе, а тут, сама понимаешь, у всех работа, время поджимает, а нам нужна информация. Что я тебе объясняю, ты и сама всё знаешь, — он усмехается и протягивает мне ручку-диктофон, которую забрал на прошлой неделе, как в наказание за то, что я записала его конференцию без разрешения. — Не медли, Крис, не веди себя как сонная муха, — он барабанит пальцами по столу, а потом с лучезарной издевательской улыбкой удаляется. Чёрт, знает же, что я терпеть не могу это сокращение!

Но злость разглаживается перед неизвестностью того, что меня ожидает. Он будет в офисе? О ком речь и почему об интервью непонятно с кем я узнаю за 10 минут до него?

Но спросить об этом самого Гленна я не успеваю. Кабинет начальника, когда я до него добираюсь, уже закрыт. Мысли мои путаются. Три обыденных и самых распространённых вопроса чернилами ложатся на листок. Я выхожу встретить таинственного гостя, по пути сталкиваясь со своими коллегами. Им не до меня и даже не до этого дождливого серого дня — каждый погружён в свои бесконечные дела, и лишь от некоторых можно удостоиться элементарного приветствия. Суета у них не прекращается ни в одном из кабинетов. Я иду прямо по коридору, когда Саймон чуть не сталкивается со мной.

— Кто-то пришёл, Кристин, — ударение он, как и остальные, на английский манер ставит на первый слог. — Сходи, проверь, я не успеваю, — и убегает. Я успеваю лишь фыркнуть вдогонку, что и так лечу встречать гостя, но уже в следующую секунду в дверях появляется силуэт. Я натягиваю на лицо улыбку и бегу к нему. Вероятно, интервьюируемый и сам разобрался — хорошо, значит, был опыт давать интервью в прессу. Мне только на руку. Заботы скапливаются в одну кучку перед лицом работы, и я, взяв себя в руки, встречаю гостя. И в ту же секунду так и замираю на месте.