Мариинское училище для девочек дворянского сословия провинциального города Коряжска готовилось к Рождеству. Вчера сторож Невжилов привез на санях высокую ель, ее установили в танцзале. И теперь она расправилась, раздышалась, пустила по коридорам свой чистый лесной запах. Ах, как хорошо! За окнами классной комнаты солнце гоняет лучи по сверкающему снегу, так, что режет глаз, стекла по углам украшены морозными узорами, и, если приложить ладонь, она мгновенно замерзнет. А от натопленной голландки веет уютным теплом.

Ученицы выпускного класса собрались готовить игрушки. Все парты завалены цветной бумагой, плотной и папиросной, жатой, как поплин, листиками сусального золота и грецкими орехами для золочения. Ножницы, кисточки, клей и краски. Веселый смех и разговоры. Только задняя парта пуста. Княжна Пырьева и дочь статского советника Леднева отсутствовали. Это бесило классную даму, здоровую бабищу по прозвищу Голенище. Она поджимала поблекшие губы, осененные полупрозрачной ленточкой пробивавшихся под носом усиков.

_______________________________

Проскрипели колесики по линолеуму, кресло отъехало от компьютерного стола. «Говенный текст. И откуда, нахрен, Рождество вылезло? Не ну, вообще про роман княжны и советниковой дочки прикольно. Однополая любовь нынче в фаворе. Поцелуи в комнате… э-э-э… для глажки, беззвучные ласки в темноте дортуара. Но тема-то – «Теплый Новый год», а не Рождество ветхозаветное. Нет, Эдичка, никуда эта лажа не годится. Стирай!» – и на мониторе стало пусто.

Начинающий писатель Эдвард Бухлаев, шлепая тапками, двинулся к выходу на лоджию покурить, чертыхнулся, привычно споткнувшись о преградившую путь коробку, и вспомнил, что сигареты кончились. «Никакого порядка в доме, вот с Вичкой всегда мелкие радости под рукой были, и сигареты, и сахар, и заварка. А у тебя, Эдичка, голь и пусть. Чайные пакетики тоже, кстати, того, еще вчера. Вали-ка в магазин». Как был в шортах и шлепанцах, лишь накинув куртку на футболку, он вышел из квартиры.

Пока он мается у дверей лифта, слушая, как завывает ветер на пожарной лестнице, быстро смелыми густыми мазками набросаем его портрет. Ведь Эдичка, хоть и писатель, но одновременно – герой рассказа, который вы читаете.

Эдвард Бухлаев. Именно Эдвард, а не какой-то там Эдуард. Имя, а заодно породистый нос и маслины глаз, которые даже при смехе хранили тень тоски по утраченному Арарату, достались ему от армянского папы, недолго, впрочем, задержавшегося рядом с сыном. Если совсем точно, то всего на пару-тройку месяцев. От русской мамы досталось то самое уменьшительное «Эдичка», манера вечно во всем сомневаться и фамилия рязанского деда. На момент, когда он привлек ваше внимание, ему стукнул тридцатник. «Стукнул» – слово малозначащее. В приложении к Эдварду стоит сказать: «Треснул, въехал в лоб, звезданул по черепушке».

Прямо в день рожденья, три месяца назад от Эдварда ушла Виктория – Вичка-Клубничка, его девушка, пожалуй, даже любимая девушка, с которой прожили они восемь лет. Почему ушла, он так и не понял. Может, тривиально замуж хотела, а все те слова про никаких обязательств, про мы просто вместе и про никакой клоунады с кольцами, фатой и пьянкой с малознакомыми родственниками, сказанные когда-то друг другу, устарели, испарились. И надо было сказать какие-то новые слова, как раз про фату и кольца, а он не сказал, а ей надоело ждать. Короче, получилось так, что в новую студию на тридцать втором этаже в микрорайоне Белая Впадина он переехал один. Только-только переехал, и месяца не прошло. И коробки еще не разобрал. А когда разбирать? Работа. Эдвард ведь не только писатель. Вернее, не столько писатель, сколько программист-удаленщик. Глубже в дебри его специальности влезать незачем.

Да еще завертелись всякие темы в Эдвардовой голове. От одиночества что ли? Стал писать роман, мрачный, с дьявольщиной и криминально-озабоченным героем. Но потом решил, что выходит помесь «Девятых врат» с «Бойцовским клубом», счел себя графоманом, бросил. А тут конкурс рассказов подвернулся. Как раз про Новый, стоящий уже за плечом, год. Не то чтоб призы были обещаны, но рассказ ведь не роман, за пару дней навалять можно. Правда, до дедлайна как раз пара дней и осталась, и потом еще парочка до сакрального боя курантов

Опять Новый год. Они так быстро мелькают. Вообще-то, он любил этот праздник. Еще с детства. Елка и все такое. Но в этот раз отмечать не собирался. Смысл праздновать в одиночку? Еще, как некоторые придурки, подарочки себе покупать. А подвернувшийся конкурс – это подарок. Вдруг победа? Респект и уважуха. Подъем самомнения. Тогда можно и за роман засесть.

Лифт, лязгнув створками, как вставной челюстью, отворился, и Эдвард Бухлаев вошел в его обшитое фанерой нутро. Створки смачно схлопнулись. Утробно подвывая, кабина пошла вниз. Он привычно читал объявления для увлеченно перестраивающих жилплощадь новоселов и просто для соседей: «Повешу люстру, карниз, электрика, сантехника», «Верните коврик от 1001 квартиры! Это уголовное преступление!», «Тов.жильцы, не сбрасывайте на окна использованные презервативы», «Утерянные ключи находятся в консъержке». Он как раз дошел до любимого: «Есть халтура, какой-то работа. Зделаем. Опытные халтурчики. Званити», – когда лифт резко встал. На табло – цифра «17».

«Гы-ы-ы», – насмешливо осклабился лифт, запуская внутрь ее. Пожалуй, это была единственная соседка по тридцатидвухэтажному подъезду, которую Эдичка узнавал. Блондинка в ярко красной шубке из синтетзверя.

– Здравствуйте, – она улыбалась.

Она всегда улыбается. Вот подошла к скульптурной группе «Новоселы ожидают лифта» и улыбается. Каждому кажется, что только ему, что майская синева ее глаз выплескивается лишь на него одного. И гипс застывших масок трескается, выпускает наружу живые лица. Дед, обнимавший скатку ковра, распрямил спину и стал моложавым профессором. Хмурый мужик с унитазом на плече превратился в Давида, легко несущего свою пращу. Парочка сдутых, отвернутых друг от друга супругов с кучей коробок под ногами, потеплев глазами, обменялась лишь им понятными смыслами: «Почайпим?» – «С конфектами!». Их замыленное единение вспыхнуло свежей искрой.

И сейчас, купнувшись в этой улыбке, Эдичка моментально обрёл в себе интересного, отстранённого от суеты писателя. Трехдневная щетина на бледных, забывших солнце, щеках выгодно оттеняла некую загадочность в облике. Но тут же стало неловко за дурацкие клетчатые шлепки, за голые коленки ниже мятых, абсолютно не уместных в конце декабря пляжных шорт, за растянутую майку с идиотским лозунгом: «First myself» во все пузо.

– Драсьте, – коротко буркнул и уперся взглядом в криво наклеенные на фанеру листочки, механически пробегая глазами одну и ту же строчку: «Опытные халтурчики. Званити».

Лифт, наконец, плюхнулся на первый этаж, Бухлаев выскочил из него, шагнул из подъезда одной ногой, а второй сразу же в соседнюю дверь универсамчика. Не заморачиваясь с корзиной, быстро выхватил с полки пачку чайных пакетиков и какое-то печенье, пошел к кассе. Там на специальных стеллажиках, чтобы брали, пока ждут очереди, лежали скидочные продукты и рядом елочные причиндалы: гирлянды, наборы стеклянных шаров и шишек, мишура и нити серебристого дождя. «Точно, – остановила Эдварда мысль, – нужна же какая-то игрушка. Вставить ее в сюжет. Условие конкурса на кривой кобыле не объедешь. Шишку что ли? Или вот эту пушистую мишуру. Намотать ее на шею кому-нибудь, как боа или шарф. Ладно, подумаю». Выпросив у кассирши красный данхилл и расплатившись, поднялся к себе – творить.

_______________________________

Женская колония, расположенная на окраине провинциального города Коряжска, готовилась к Новому году. Вчера водила Невжилов привез на своем фургоне высокую ель, ее установили в актовом зале клуба. И теперь она очнулась, согрелась и смолистый дух потек, заполняя собой все пространство, и зал, и коридор. И стоило лишь открыть дверь и шагнуть с улицы, он окутывал с ног до головы, заполнял нос, легкие, пьянил голову ожиданием скорого праздника. Солнце гоняет лучи по высоким сугробам в углах вычищенного плаца, бросает позолоченные блики на окна жилого корпуса, пытается заглянуть сквозь замызганные стекла. Осужденные из восьмого отряда, два десятка зеленых бесформенных фигур, увенчанных серыми платками, тащат в клуб коробки с елочными игрушками, их ради выходного дня послали наряжать елку. В строю не хватает последней пары, двух новеньких зэчек, Пырьевой, севшей за непреднамеренное убийство, и Ледневой, получившей срок за наркоту. Это бесит надзирательницу, здоровую мужеподобную бабищу с погонялом Голенище. Она топает позади и от злости подергивает пробивающиеся под носом усики, выщипывая ногтями черные волоски. Сама же отпустила девок на постирушку. А теперь мается, кто их знает, чем они там сейчас заняты.