Опять уткнулся я в карту мира, ее ближневосточный кусочек. А там в 1967 году Шестидневная война. Вот это здорово. Каждому взглянуть на войну интересно. Некоторых тянет повоевать. Не осуждаю. Воюют за деньги. Но еще из-за остроты ощущений, чтобы вкусить от риска. Там взорвалось, здесь горит, тут стреляют. Жутко. Но заманчиво.

То, что любимые арабы продули ее за несколько суток, было обидно. Непонятно. Особенно если верить советской пропаганде, твердившей, что они становятся все сильнее и сражаются за правое дело.

Зато как интересно! Вьетнам меня как-то не интересовал. Может, потому, что находился слишком далеко от дома. Случись иначе, пошел бы учить вьетнамский. Как мой однокурсник Павел Познер (увы, уже ушедший), брат того самого Познера. Паша сыграл особую роль в моей жизни. На Ленгорах[4] на занятиях по физкультуре нас гоняли вокруг стадиона по три километра и лишь после этого ставили зачет. Меня хватало только на два. И тогда из кустов выпрыгивал Пашка, надевал мой номер и добегал до финиша. Не получи я благодаря Паше зачета по физкультуре, одним арабистом могло бы быть меньше.

Короче говоря, заявил я дома, что буду учить арабский язык и отправлюсь на Ближний Восток. Мать ничего не сказала, а отца мой «арабский бзик» заинтересовал.

Так был сделан первый шаг по дороге к бильбейскому аэродрому.

Другим шагом стало арабское слово «иттихад»[5].

У папы был приятель Эдуард Аркадьевич Маркаров, худощавый, с острым взглядом человек, работавший в «конторе» (догадайтесь в какой), прекрасно знавший арабский, работавший в Египте и по мере сил вместе с коллегами помогавший тамошнему президенту Насеру.

В начале 70-х по советским экранам шел приключенческий фильм «Конец атамана», в титрах которого значилось: «Автор сценария Тропинин». На самом деле сценаристом был Эдик, как обращался к Маркарову папа.

Как-то, войдя ко мне в комнату, Эдуард Аркадьевич взял два карандаша, сложил их (получился настоящий «калям»[6]) и написал на листе бумаге красивое слово «иттихад». Бумагу с этой «отравой» хранил я долгие годы.

…В Московский государственный институт международных отношений (МГИМО) меня не допустили, потому что не хватило комсомольского стажа. Для поступления туда в 1968 году требовалось пребывать в ВЛКСМ не менее двух лет, а я накопил только год. Все, что Господь ни сделает, только к лучшему. В том году арабского отделения в МГИМО не было. В Институте восточных языков при МГУ – было. И долгий комсомольский стаж не требовался. ИВЯ тоже считался престижным, хотя не до такой степени.

В ИВЯ на арабское отделение я поступил. Радостное событие домашние отметили на Пушкинской площади в ресторане «Лира», был такой в доме, где ныне обитает Макдоналдс.

1 сентября я пришел на первое в жизни занятие по арабскому языку. Первая арабская группа состояла из восьми человек, среди которых была лишь одна худенькая и напуганная девушка по имени Аврора. Расселись в темноватой, узкой аудитории. Это сейчас Институт стран Азии и Африки (ИСАА), бывший ИВЯ, изнутри выглядит изысканным храмом науки. Тогда все было скромнее, кое-что из обстановки сохранилось с XIX века.

В комнатку, где сидели, вошел темноволосый мужчина в очках, а с ним красивая женщина с настороженным лицом. Мужчина представился: доцент Грачья Михайлович Габучан, а его спутницу звали Людвига Ивановна.

Пробежавшись взглядом по нашим физиономиям, Габучан обратился к своей спутнице: «Людвиги Иванна, вам не кажется, что опять набрали идиотов, посмотрите на них».

(Грачья говорил в нос с армянским прононсом.)

Такого не может быть, – не верили мне знакомые, когда я рассказывал про первый урок в университете. Я и сам стал подумывать, мол, это все мне померещилось. Решил проверить. Два моих однокурсника Олег Гущин и Виталик Расницын слово в слово повторили, что сказал Грачья.

И стали мы учить арабский язык. Громом обрушился он на нас, оглушив своими «нелепостями»:

– писать надо справа налево;

– у каждой буквы по четыре написания – в начале слова, в конце слова, в середине его и отдельно;

– 10 пород глаголов (что такое порода, не скажу, все равно не поймете);

– двойственное число;

– про падежи и говорить не стоит, их хоть и не так много, как в русском, но все равно путаются в голове.

Произношение. Разговаривать лучше на низких тонах. Так солиднее. Поэтому голос садится быстро. Теперь попробуйте попереводить семь часов подряд… Нервы не выдерживают. Поневоле приходилось расслабляться традиционным способом.

Студенческая легенда гласит, что когда мы учились на третьем курсе (те, кто до него добрался), декан историко-филологического факультета Виктор Васильевич Преображенский, говоря о низкой тяге тогдашней молодежи к учению, конкретно про нас сказал: «Первая арабская группа – одни пьяницы, бабники и картежники». Допустим, что так, но ведь и учились же.

От той нашей группы из восьми человек на белом свете осталось только трое. Не все ребята пали в сражениях за свободу арабов. Просто так случилось. Арабистика – дело нервное.

Первый раз в этом тексте упомянуто слово «легенда». Легенды будут и дальше. Насколько они правдивы, судить не берусь. Я в них верю, они формируют душу арабиста.

Была еще одна, вторая арабская группа. В ней, между прочим, учился будущий посол России в Тунисе Сережа Николаев. Группа отличалась от нашей, первой, личным составом – половину ее составляли девушки, и, кроме того, там, помимо арабского, проходили французский. В первой группе учили английскому.

Однако в первой нас, франкофонов, выпускников французских спецшкол, было большинство. Мы слушали песни Адамо, Азнавура, Брассенса, а не каких-то Битлов и Роллингов. Когда в аудиторию впорхнула моложавая «англичанка» и поприветствовала нас: «Хеллоу, бойз», мы, не сговариваясь, хором ответили: «Бонжур, мадам». Это было подсознательно, никто не хотел ее обидеть. Она посмотрела на нас с отвращением.

У меня английский не заладился с самого начала. Я и теперь-то, после двадцати лет, проведенных в Московском центре Карнеги, прожив почти три года в Штатах, в нем барахтаюсь. В Вашингтоне в 2000-м, после какой-то конференции я радостно признался директору Московского центра Карнеги остроумцу и весельчаку Эндрю Качинсу: «Здорово, что я стал вас всех понимать». – «Главное, мы тебя стали понимать», – обрадовал меня Энди.

В арабской переводческой карьере английский мне пригодился только однажды. Дело было в алжирском городе Батне в Военной школе боевого оружия (Lécole Militare des armes de combat), главном военном училище Алжира. Ее начальником был уроженец Батны, будущий президент Алжира (1994–1999) Ламин Зеруаль. Вся военная техника была советского производства, советники – советские майоры, подполковники и полковники. Обстоятельно о Батне расскажу в отдельной главе. Сейчас только про английский.

Так вот поступило в Батнинское училище некое количество новейшей техники. Какой конкретно – писать не буду, а то еще привлекут за разглашение военной тайны. К железу прилагалось его техническое описание, инструкции. Открыли – там всё по-английски. Кто ж в Батне его прочтет. Тут-то я по дурости и брякнул, что кроме арабского учил еще английский.

Короче, подвели меня к одному ящику, достали бумажки на английском. Посмотрел я на то, что там написано, закурил и перевел надпись, гласившую «Destinated to Iraq»[7].

Пошел, доложил начальству. Что было дальше, не могу сказать, главное – от меня отстали. Много лет спустя, коллега арабист, работавший в Ираке под Багдадом, услышав эту байку, прокомментировал: «Слушай, старик, а мы в это время тогда “Шилки”[8] ждали, ждали. Может, это просто совпадение?»