А потом: «Почему бы тебе не сделать миру одолжение и не покончить с собой, шлюха? Даже твои родители не хотят, чтобы ты была жива».

Она повесила трубку, не ответив, думая, что это ее не беспокоило, потому что она не плакала (хотя ее рука дрожала, да — ей пришлось трижды попробовать, прежде чем она смогла положить телефон на рычаг). Она говорила себе, что она сильнее этого, но это не так, а потом, позже той же ночью, как будто для того, чтобы доказать свою правоту, ей приснился этот сон.

Нет, она не приставляла лезвие к горлу людей, которых убил Гэвин, но она была его созданием, его маленьким проектом, и все, что он сделал, как утверждал, он сделал из-за нее. Для нее. Она знала, что ее родители уже оплакивали потерю своей невинной дочери, что им трудно примирить этот образ с девушкой, которой она была сейчас. И да, возможно, им стало бы легче, если бы она умерла, чтобы им не пришлось оплакивать ее части, когда они медленно отделялись и умирали по кусочкам.

Что бы сказал ее психиатр, если бы узнал ее настоящие мысли? Что она ненавидела себя сильнее, чем кто-либо другой? Что она все еще слышала его голос в своей голове, и что сны, в которых он мучил ее, заставляли ее трогать себя, пока она не переставала думать? Она оказалась бы на чем-то чертовски более сильном, чем «Амбиен», это точно.

«Если они когда-нибудь найдут его тело, ты окажешься в тюрьме».

Вэл оторвала взгляд от кофе, собираясь с духом, и увидела, как лицо ее матери сморщилось, когда она безуспешно пыталась стереть выражение беспокойства.

— Мы должны установить камеры видеонаблюдения, — сказала она слишком громко. — Люди, которые портят наш дом, могут решить поступить еще хуже. Они не остановятся.

— Мы обсудим это позже, — проговорила ее мать, как будто Вэл была гребаным ребенком.

Гнев Вэл усилился.

— Ты просто позволишь им выйти сухими из воды?

— Я сказала, что мы обсудим это позже. Я не хочу думать об этом прямо сейчас.

Это. Как будто все ее проблемы можно было изложить так кратко, так лаконично. Вэл продолжала бушевать, подгоняемая беспомощным потоком гнева.

— А как насчет телефонных звонков?

— Вэл, — голос ее матери дрогнул, и ее рука задрожала. — Пожалуйста.

Когда-то она была обычной девушкой, почти тошнотворной в своей простоте. Прошло так много лет, что Вэл почти забыла, как это — не оглядываться постоянно через плечо, не просыпаться каждую ночь в холодном поту, не слышать голосов.

Не ненавидеть свою жизнь.

Она была скучно хорошенькой, милой малышкой. Невинной. Сдержанной. Девушка, виновная только в том, что обладала слабой красотой, которую некоторые мужчины хотели захватить или уничтожить.

Ее жизнь была спокойна и размеренна, она набросилась на нее с дубинкой. Молодые девушки гонялись за плохими парнями по той же причине, по которой всадники объезжали диких лошадей. Они мечтали приручить, подчинить эту необузданную энергию. Это стало ее первой и самой опасной ошибкой — думать, что Гэвина можно приручить. Она думала, что сама за ним гоняется; ей ни разу не приходило в голову, что ее заманивают.

Она не знала, почему ее родители не переехали. Родители Лизы сделали это, хотя им и не нужно было. Упрямство ли это? Нехватка денег? Чистый мазохизм? Может быть, ее родителям нравилось разгребать туалетную бумагу на деревьях или просыпаться, чтобы найти яйца на доме и машинах. Они потеряли большинство своих друзей в городе, и Вэл не могла представить, что кто-то из них был очень доволен своей жизнью. По крайней мере, если бы она умерла, они могли бы разыграть карту сочувствия мертвому ребенку, как это сделала мать Джеймса с таким большим эффектом.

— Что ты собираешься делать сегодня? — Голос матери вырвал ее из мрачных мыслей, вынужденная яркость вонзалась в череп Вэл, как сверкающий шип, с каждой попыткой подбодрить. — У тебя есть какие-нибудь планы?

— Не знаю, — сказала Вэл.

— Ты подала заявление на работу, как мы говорили?

Вэл приподняла одно плечо.

— Никто здесь не хочет меня нанимать.

— Это потому, что ты даже не пытаешься. — Мать Вэл покачала головой. — Я уверена, что один из них позвонил бы, если бы ты действительно подала заявление.

Вэл мрачно посмотрела на телефон. О, они бы все равно позвонили.

Вслед за выражением ее лица выражение лица ее матери претерпело ряд эмоций. «Она так же не в себе, как и я», — подумала Вэл, наблюдая, как мать пытается быть полезной.

— Мне позвонить в полицию? — наконец сказала она, и в ее голосе прозвучало такое поражение, что Вэл задумалась, не подслушивала ли ее мать один из этих дурацких звонков.

— Это не имеет значения, — устало проговорила Вэл. — Ничего из этого не происходит. Никого это не волнует.

— Полиции было бы не все равно, Вэл.

— Нет. Им пофиг, иначе это не продолжалось бы. Вот почему нам нужны камеры видеонаблюдения, мам. Копы ни хрена не сделают.

«Мне нужно убраться отсюда».

Часы над каминной полкой отсчитывали секунды. На улицах дети кричали и вопили на солнце. Невинные, счастливые звуки. Вэл задавалась вопросом, рисовал ли кто-нибудь из этих веселых, играющих детей оскорбления на ее подъездной дорожке или звонил ей, сказать, чтобы она покончила с собой. Она думала обо всех, кого встречала сейчас, задаваясь вопросом, были ли их слова искренними, были ли их улыбки настоящими. Так утомительно — все время быть начеку, никогда не зная, кто хотел причинить тебе вред.

Она очень, очень устала.

— Знаешь, — сказала ее мать, — Халкион, вероятно, позволил бы тебе вернуться в следующем квартале. То, что с тобой там случилось, — это не твоя вина. Они не могут винить тебя за то, что ты бросила учебу, особенно учитывая то, как они оставили тебя уязвимой.

— Они не хотят, чтобы я возвращалась.

— Это не имеет значения. Это их проблема, с которой нужно разбираться, а не твоя. — Ее мать поставила перед Вэл тарелку — бекон и слегка подгоревшие яйца. От этого запаха ее слегка затошнило. — Они сказали, что не хотят, чтобы ты возвращалась?

— Им и не нужно было этого делать. Я позвонила туда на прошлой неделе и сказала, что не вернусь. — Она помешивала ложечкой кофе, не обращая внимания на еду. — Они предложили мне полный возврат стоимости моего обучения. Едва могли сдержать свою радость.

— Вэл.

— Что? — Вэл подняла голову, ее зеленые глаза пылали. — Ты думаешь, мне стоит вернуться? Все, что со мной произошло, неразрывно связано с этим университетом. Мысль о том, чтобы сталкиваться с этим каждый день и не только справляться, но и учиться — проходить мимо места, где он… где он…

Вэл замолчала.

— Как бы я могла не думать об этом? — продолжила она. — Как бы я могла не кричать во все горло каждый раз, когда проходила мимо места, где он ко мне приставал? Где он изнасиловал меня?

— Вэл, пожалуйста, — попросила ее мать. — Успокойся.

— Не говори мне, чтобы я успокоилась. Ты понятия не имеешь, — задыхаясь, сказала Вэл, — понятия не имеешь, через что я прошла. Что он сделал со мной. Он разрушил мою гребаную жизнь.

«И тебе это понравилось, — прошептал голос. — Ты знаешь, что понравилось».

Вэл судорожно вздохнула. «Нет, — подумала она. — Уходи».

Дверь открылась со скрипом ржавых петель, и Вэл отвлеклась от матери, когда вошел отец с бутылкой перекиси. Вэл увидела, как его лицо немного побледнело, когда он оглядел мрачную сцену.

— Что случилось? — Он повернулся всем телом в сторону, когда ставил бутылку с перекисью под раковину, как будто Вэл не могла понять, что именно отец делал во дворе с бутылкой химикатов в десять утра. — Я слышал крики.

— Валериэн бросила Халкион.

Ее отец окинул ее взглядом человека, изучающего раненое животное и пытающегося решить, укусит ли оно. Она ненавидела этот взгляд. Он никогда раньше не смотрел на нее так, как будто она ранена — опасна. Она была милой и легкой в общении, и отец называл ее Банни, потому что она обладала мягким и добрым нравом и всегда прыгала вокруг.