© Ирада Берг, 2021

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021

Странное ощущение испытываешь, когда все уже случилось. Все, чего ты так ждал. Не мог спать от переполняющих эмоций, просыпался в три часа ночи, уткнувшись пустыми глазами в потолок, пытаясь заснуть в ожидании долгожданного отпуска. Потому что устал. И обвисшие, как плети, воспоминания тянулись к безмятежности зеленых пальм и монотонному, но не раздражающему шуму моря. Когда мысли летят легко и смело и ты не ждешь ничего и ни к чему не стремишься, просто фотографируешь на пленку памяти этот момент, понимая, что никто никому не принадлежит, и ты – тоже. И это только твое ощущение счастья, которое ты поймал, пусть даже на короткое время, вместе с этим повторяющимся шумом ускользающей волны.

Но отпуск подошел к концу, и по-детски грустно, что все закончилось так быстро, первое свидание утратило прелесть новизны, превратившись в очередную скучную рутину сменяющихся ролей, о которых ты и не подозревал. И то, чего ты так ждал, не оправдало надежд и снова погрузило в привычную пустоту и бесформенность.

Но когда ты утрачиваешь последнюю надежду и скорбь о себе навязчиво занимает место рядом в душном купе дневного экспресса, когда ты так стиснут, что страшно вытянуть ноги, потому что мало места, совершенно неожиданно первый весенний солнечный луч, нежный и девственный, вдруг падает на твое лицо, и весна приходит как спасение и дарит будоражащее желание жить, возвращая забытые эмоции и ощущения.

Жить, несмотря ни на что.

Я шла по бульвару Бон-Нувель, пропитанному нескромным запахом распустившейся сирени, я шла по Парижу. Весна входила в свои права, пробуждая интерес к красоте и жизни, а запах сирени обволакивал и дурманил одновременно. Я глубоко вдыхала этот ошеломляющий аромат и удивлялась ощущению радости от него и от свежести вечернего Парижа после легкого дождя. Попадавшиеся мне навстречу прохожие, обычно так раздражавшие меня, словно только я одна имела право ходить по улицам, забавляли и радовали, совсем не мешая. Я всматривалась в их лица, освещенные закатными лучами, пытаясь угадать и додумать их судьбы. Я шла, пока не почувствовала усталость и приятную ломоту в ногах. Мне захотелось присесть в небольшом кафе, название которого я уже и не вспомню. Легкая, как балерина, официантка с ярко очерченными губами предложила мне меню и пропела bonsoir. Народу в кафе было немного. Играла приятная мелодия в стиле французских шансонье. Я заказала домашний лимонад и обратила внимание на флаер на столе. Это была реклама выставки русского художника Марка Лозинского, имени которого я раньше не слышала. Женщина с утонченным лицом и раскосыми глазами внимательно и игриво смотрела на меня с маленькой репродукции картины. La primavera, прочла я и удивилась тому впечатлению, которое она произвела на меня. Это не было копией боттичеллиевской «Весны», в ней был свой стиль, свои оттенки и невероятная жизнеутверждающая сила, как будто неподвластная времени. Выставка открывалась на следующий день в модной галерее современного искусства «Жаклин».

Балерина-официантка принесла лимонад, и я сделала освежающий глоток.

Выдумать весну, несмотря ни на что!

Я удивленно посмотрела на флаер, пораженная то ли этой мыслью, то ли тем впечатлением, которое произвела на меня эта маленькая репродукция. Мастера эпохи Возрождения искали безупречной красоты и совершенства, которые меняют мир к лучшему, – разве приходит это в голову современному человеку? Я еще раз внимательно посмотрела на портрет незнакомки, пытаясь додумать детали, потерявшиеся из-за качества печати. «Иногда весна раскрывается в нас самым необычным образом», – продолжила я свой внутренний монолог, уже точно зная, что завтра пойду в галерею «Жаклин» на выставку «La primavera» – открывать свою весну.

Санкт-Петербург,

наше время

Дождь настойчиво барабанил в окно, бесконечный и монотонный, не отпускающий ни на миг.

Звук падающих капель давал свои легкие такты, как Сати, заканчивал мелодию и начинал снова, завершал свой причудливый витиеватый узор, восхвалял и выписывал бисером грусть, заставлял почувствовать себя покинутым, но избранным, ведь ты уже практически научился обходиться без всех и стал единственным наблюдателем и слушателем музыки мира – самым лучшим! Дождь успокаивал.

В отличие от тревожного солнца, столь редкого и неестественного в Петербурге, когда нужно вдруг соответствовать ярким краскам и неожиданному теплу. Тепла постепенно перестаешь ждать и так и не успеваешь надеть новые легкие туфли и воздушный шелковый сарафан. И его нежный шелк так и висит в шкафу, забытый до следующего лета.

Солнечные блики обнаруживают излишнюю бледность лица и едва заметные фиолетовые тени под глазами, поэтому Лиза не любила яркого солнца, предпочитая дождь. Особенно весной, с ее одинокими печальными вечерами, когда совсем не обязательно быть счастливым и никто от тебя этого не требует. Грусть так гармонично и естественно вписывается в унылый пейзаж налетевших низких и серых облаков петербургского неба, что даже такие слова, как «мне страшно одиноко», звучат совсем не страшно.

Мне страшно одиноко. Лиза встала, неторопливо подошла к окну. Мне страшно одиноко… Капли дождя нервно царапают стекло.

Это то, о чем она не может сказать друзьям, потому что друзьям нечем ей помочь. Мы одиночки, мы мчимся на огоньки друг друга, а при встрече не знаем, что сказать. «Я знаю; ты знаешь; мне больно; тебе больно; тебе уже не больно? Мне пока не больно. Послушай, это то, о чем я не могу и не умею говорить вслух, а правда так проста».

Мне страшно одиноко. Как воздух, нужна любовь.

Это то, о чем говорят подругам за чашкой чая. Это то, о чем она уже не говорит никому, потому что это выглядит смешно и надуманно. Господи, как же она устала и привыкла к этому повторяющемуся диалогу с самой собой, ведь только себе, как в тактах Сати, ты можешь до бесконечности говорить одно и то же, правду, без насмешек и осуждений, без всяких оценок, просто то, что хочешь сказать, пока сам не начнешь укутывать ее в коконы ожиданий и туманы надежд.

Лиза села на деревянный стул с выцветшей обивкой в своей небольшой комнате в коммуналке, которая ей досталась от бабушки. Сюда она убегала из просторной родительской квартиры на Московском проспекте, чтобы поймать свою музыку и настроение, полелеять грусть, побыть с ней наедине, как с лучшей подругой.

Фасад дома, отделанный барельефами женских профилей с красиво убранными в низкую строгую прическу волосами на фронтоне, гордо смотрел большими окнами на Мойку. Ее суровость и непреклонность совсем не сочеталась с его внутренним миром, который придавал особый лирический настрой и смысл всему, что здесь происходило, всплывало густой пеной сомнений, разочарований и реже побед.

Усталый, но цепкий взгляд подмечал здесь запустение, ощущение безысходности. У всего была своя партия, своя нота в создании диссонанса: дверь, так и не дождавшаяся, чтобы ее поменяли, парадная с широкой лестницей и обшарпанными перилами с отваливающийся штукатуркой, извергающая сотни запахов, ни один из которых не имеет отношения к «Молекуле», и выпускающая ту совокупность непристойностей, которыми пропитаны многие парадные в Петербурге.

Лизе нравились эта неровность и шероховатость, эти запахи жизни, а не пудры и ванили. Она любила это место и чувствовала свою неделимость с ним, ощущая только здесь так необходимое ей тихое счастье. Бесконечный коридор со всевозможным хламом, открывающий внутренние миры тех, кто скрылся за дверями своих комнат: несколько допотопных велосипедов, на которых никто не катался, но так и не набрался храбрости их выбросить, корыта, одиноко висевшие на ядовито-желтых стенах, покрытые ржавчиной и видавшие самые великие стирки, которые в наше время уже и не представить, комод с пожелтевшими страницами книг и еще какими-то старыми блюдами и вазами. Это тоже была часть жизни этих людей, с которой они как ни пытались, но не могли расстаться, как с дорогими воспоминаниями своей молодости.