– Орик, смотри!

С ветхого кожаного переплёта осыпалась земля. Видно, когда-то в этом городище был писарь. От него и осталась потрёпанная тетрадь.

– Что мне на писульки смотреть? – плечистый темноволосый парень в простой домотканой одежде и с двухголовой секирой на плече даже не глянул в сторону находки. – А вот ты б лучше во все гляделки глядела, чтоб навья какая не подобралась.

В остове бывшего дома царил рассветный туман, захвативший бывшее поселение вместе с лесными низинами.

– Это ты у нас дозорный, вот и смотри, – отмахнулась тонкая девушка на две головы ниже. Переплетённая шнурками толстая коса доставала ей до расшитого узорами и цветами пояса. Одета она была схоже с парнем, да и во внешности угадывалось немалое сходство.

Пока Орик осматривался, она открыла тонкую, почти рассыпающуюся тетрадь.

«Ведагор, писарь града Княжего, лето 1140-вое от сошествия Духа».

– Ооорииик… – с придыханием произнесла девушка.

– Что, Валька, рецепт хмеля нашла? Это вот ты старосту порадуешь! Тащи сюда, и пошли!

– Дурак, – насупилась девушка. – Летопись тут. Краткая, черновая, но писана она знаешь где? В Княжеграде! И в то лето, когда… ну, когда всё началось. А?! Кто тут теперь писулька?

Орик ухмыльнулся:

– Ну-ну… где Княжеград, а где глухомань эта…

– Да ты погоди! – Валька снова опустила в тетрадь глаза и принялась проглядывать страницы. – Таак… угу, выезд княжеский, пир, тризна по сыну княжьему. Купцы, совет… не то. А вот!

«День седьмой покосного месяца.

Рассветная ора.

Бегают, кричат, как на пожар. Что стряслось? У челядина спросил – у того глаза большие с испугу. «Навьи! – кричит. – Навьи в теремах!» Сам побежал узнать. До светлых покоев добежал. Гляжу – и правда навьи. Кто белый, кто синющий, кто чёрный почти. Что с княжей семьёй, и не ведаю. Со страху как в конуру свою добежал, уж и не вспомню. Собрал ценное – записи свои, Писание о Духе, чернила с пером, нож для писем прихватил, монет сколько было. Да и побёг.

Утренняя ора.

Дороги в город нет. Пожар там стоит и плач. Заперлись в верхних пределах монастыря Духова. Отче с колокольни трубным гласом орёт, чисто архангел о конце времён возвещает. Так и есть же он!

Дневная ора.

Кто был из нас десятники, дорогу прорубить к выходу пошли. Дабы не помереть смертью голодной, али от пожара. Полегли многие, да навью встали, со своими бились. Мы бежать хотели. Да только куда уж? Налетели навьи. Страшные. Бельмами зыркают. Руки тянут, а кто с оружием усоп, те им размахивают. Думал, душенька вон выйдет. Только меня бить не стали. Повели снова в терема.

Привели, в ножки нашей княгине бросили. Только и она теперь навья. При ней же в светлице и детки её усопшие рядком сидят. Вкруг челядь и охрана. Всё, как при жизни было. А тоже без писаря светлейшая не желает. Для пера у её нави руки не гнутся, для буквицы глаза слепы. Так снова сделали меня писарем, да жизнь даровали.

Вечерняя ора.

Страшно мне, маетно. Сны не идут. Всё звуки за дверями жуткие. Будто бродит кто, да хрипит. А то кричат где-то. А что писать для княгини Вецены пришлось? По сей час волосы дыбом. Велит де она людскому миру склониться, да вольно сдаться на милость нави, чтобы стать им добычей, да перейти к ним. Сколько копий написал, все гонцам раздали. Лошади под ними идти не хотели. Избили тогда лошадей, сделали тоже навью. Те под седло княжим гонцам пошли.

День восьмой покосного месяца.

Утренняя ора.

Проснулся в поту. Думал, сон чёрный приснился. Ан в дверь харя синяя бельмастая заглянула. Всех, кто был человек в теремах, княгиня сама выпила, да к нави присоединила. Ходят они чёрные, али синие. В глаза что молоко налили. Не видят, ненавидят, своих за собой тянут, а кто и мается. Просил меня виночерпий, чтоб я его упокоил. Спать, говорит, хочется, мочи нет. А княгиня не пускает. Говорит, кол надобно вытесать из осинки, да в сердце и всадить. Али серебро. Отослал я его. Что я, палач? И без того тошно.

Дневная ора.

Тишина. Будто и совсем вымерли все. Бежать бы мне… Взял краюху хлеба. Писчие надобности, книгу свою с записями, деньжат, да и ушёл через окно по вервию. Недостойно княжеского писчего, а что попишешь? На благо обошёл я все посты, из города по за телегами вышел, да пустился просёлками.

Вечерняя ора.

Обошёл стороной Осинки. Помню это селение шумным, нарядным, когда выезды на праздник учинял князь. Пусто теперь, тихо, мертво. И бродят навьи кругом. Дух святой, помоги мне к людям выйти!»

– Вот! Вооот! Ты представляешь? – девушка победно воздела над головой тетрадь. – Это ж… кладезь!

Словно в ответ на это раздавшийся прямо за стеной хрип возвестил о нежеланных гостях.

– Живыыыыыеее… – прошелестело ветром в туманных клочьях.

– Хватай голубей, и в часовенку! Живо! – брат махнул секирой в сторону чернеющей поблизости башенки. – За святой круг они не полезут. А я щас. Парочку упокою, да за тобой.

"Мы в старой деревне. Четыре оры на юг от крепости. Справа от тракта. Часовня. Заперты. Ждём помощи. Нави немного. Двое конников. Орик сам не сдюжит.

Валькирия и Орислав "

Белая птица взмыла над часовней, исчезнув в утреннем небе через пару минут.

Старая дверь часовни достойно держала удар, окна были заколочены, а огня навьи и сами боялись. Да и на кой им зажаренные тела? Такие не выпьешь. Не возьмёшь себе силу, чтоб по белому свету ходить. Значит, время есть.

Орик поглядел через перильца колокольной башни на беснующуюся внизу нечисть:

– Покидать бы в них чем, да нечем, – философски резюмировал он, усевшись на рассохшийся деревянный настил.

Валька устроила на коленях старую тетрадь, привалившись спиной к перилам.

– Ничего, староста нам кого-нибудь пришлёт.

– О, глянь-ка, расползаются, – брат вновь перегнулся через перила посмотреть. – Засаду, видать, готовят, поняли куда голубь улетел. Ничего, у меня на тот случай тряпица есть красная, сигнал подать.