Дыра есть – и она немалого размера. Я бы даже сказал – охеренного. Как будто здесь пролез и ухнул в коллектор какой‑нибудь бегемот. Вот только... Подсвечивая фонарем, я осматриваю решетку – и меня вдруг начинает слегка потряхивать. Я не сыщик или типа того – но даже моих дедуктивных способностей хватает, чтоб понять ненормальность дыры. Да и шрам начинает зудеть… Решетка – распилена! Ясно виден четкий ровный след отреза! Ножовка по металлу, не иначе. Интересные дела творятся…

Я продолжаю осматривать разрыв – и делаю второе открытие. Края решетки уже начинают ржаветь – и это значит, что пилили ее не вчера и даже не в эту декаду. Но почему тогда не заштопали ремонтники? Сток проверяют ежедневно и ежедневно же выгребают мусор, скопившийся у сита. Давно уже доложили бы капо. А вот поди ж ты…

Впрочем, объяснение есть. Мы работаем уже третий час – и мой гребец заметил дыру вот только что. Вполне возможно, что и все предыдущие бригады не приглядывались. Решетка обводного канала утоплена в нишу, она в сумраке, так что и не вдруг разглядишь – и кому охота лишний раз смотреть по сторонам, если взгляд натыкается только на говно?..

Надо доложить. Обязательно надо доложить. Следы распила четко указывают, что из Гексагона кто‑то сделал ноги. Нужно быть полностью отмороженным, чтоб решиться на это, лабиринты стока могут завести куда угодно; заплутаешь – так и подохнешь там, в темноте и одиночестве. Я отчетливо представляю эту жуткую смерть – без света, один в страшном черном лабиринте – и меня передергивает. Стремная хрень… Как бы ни было погано в Гексагоне – здесь хотя бы можно жить. Но окончить свои дни в темном склепе под толщей бетона, без надежды выбраться… какая смерть может быть страшнее?

Впрочем, следующая мысль куда интереснее. Что если этот кто‑то не вылезал наружу – а наоборот? Что если он влез внутрь? Тем более, что и ходят разговоры о разных чудовищах, живущих в стоках. Но распил явно говорит о том, что через решетку прошел кто‑то разумный. Кто‑то, умеющий обращаться с инструментом. Что это означает? Не знаю. Но наверняка это интересная информация. Все же обязательно надо передать. Я доложу капо‑два, капо‑два передаст Главглаву, тот – наверняка Смотрящему. Глядишь – еще и поощрение получим… Дело‑то серьезное.

Мой багорщик вдруг дергает меня за рукав. Оборачиваюсь – и он показывает в узкую кишку стока, ведущую к выходу. Там слышны гулкие шаги и маячит свет фонарей.

– Кажись, смена?

Я киваю, возвращаюсь к своему месту на поребрике, сгребаю в охапку сокровища и по одному сую их в левый бахил. Хабар мало найти и отмыть – нужно протащить его в камеру. И это тоже задачка не из легких. Впрочем, если понадобится – меня есть кому прикрыть. Ну а нет… Химия все чаще кажется мне вполне привлекательным выходом.

День идет к концу, и значит, скоро нас ждет маленький кусочек личной жизни. Наш отряд собирается на своем месте посреди Плаца, строится, поджидает остальных. Язык на плечо, опущенные плечи, усталость в глазах… и вонь. Вонь ОЗК шибает с ног, и остальные отряды, постепенно заполняющие Плац, стараются держаться подальше. Но вонь – это хорошо. Вонь означает душ. Да и пора бы – сегодня девятый день, законная помывка. Я стаскиваю остопиздевшую маску и с яростью начинаю чесаться – скребу ногтями щетину на щеках и бороде, начесываю подбородок и шею… Кожа под пальцами подается, скатывается мелкими шарушками, летит за воротник, отчего сразу начинает чесаться и там. Да уж, точно пора. Пот, каждый день оседающий на коже, за неделю превращается в липкую пленку, обретая осязаемую толщину; она подается под пальцами – сколько ни наяривай, а катышки появляются снова и снова.

Капо объявляются все вместе, кучкой – пятеро бригадных и старший, капо‑два.

– Ну чо, ландыри, устали что ли? – они весело ржут. – Сколько начерпали? Перевыполнили план?..

План…

Тупая злоба плетью хлещет меня, и я опускаю взгляд. Она течет через край, наружу – и тогда начинают дрожать пальцы. Желтый стучит меня кулаком в бочину – предостерегающе, чтоб я пришел в себя. Я поднимаю глаза и смотрю на черножопого ублюдка, донельзя довольного собой, собственной жизнью и ее благами. Мы – крысы, трудовой ресурс, рабы и живые мертвецы. Расходный материал. Мои предохранители давно сгорели, и я чувствую, насколько просто мне будет слететь с резьбы – сорваться и сотворить с капо локальную мясорубку, с кровищей, вбитыми в мозг носами и свернутыми набок челюстями. Именно в такие моменты и приходится сдерживаться и сжимать зубы. Вроде бы я хотел доложить о решетке? Да хрен вам в рыло, гандоны! Как‑нибудь без меня…

Капо‑два, даже не подозревая, что разминулся со смертью буквально на волосок, похохатывает добродушно и одобрительно похлопывает Смолу по бицепсу.

– Ладно, ладно… Молодцы, хвалю. Поработали. Наряды закрыты. Сегодня девятый день, бугры…

Мы читаем между строк. Мы понимаем. Неделя закрыта, и нас ждет Нора. Получается, что Смола договорился и нам скостят нашу промашку? Или дадут задание? Впрочем, это будет уже в следующую декаду и пока об этом можно не думать.

Обед нам чаще всего приносят в больших термосах – но к концу дня брюхо снова пусто и тянет, требуя своего. И мы снова прем строем в Пищеблок.

– Леу!.. Леу!.. Ряаз‑два‑три!.. Леу!.. Леу!.. Ряаз‑два‑три!..

Пищеблок все ближе – и к вечеру запахи, несущиеся оттуда, волшебным образом меняются. Теперь Пищеблок становится мечтой, а вся его вонь кажется не иначе как курениями из гекатомб. Армен как‑то рассказывал про древних греков, которые поджигали убитых животных, прославляя своих богов. Не знаю, зачем богам горелый бык – но их перло. Вот так же сейчас прет и нас – хотя меню ресторана «Жрать подано, садитесь и закидывайтесь, свиньи» давным‑давно известно и не меняется. Тут нам, кстати, везет – мы не знаем диабета, гастрита, несварения и прочего дерьма. Раньше люди страдали всей этой хренью – опять же, если верить Доку. Но у нас тут не разжиреешь. И рацион всасывается весь, полностью. А что такое высокий уровень сахара – это нам совершенно непонятно. Меня порой очень интересует этот вопрос: как вообще сахара может быть много?!..

В этот раз наш любимый стол занят буграми Третьего, и мы садимся за один из столов в центральном ряду. Центральный ряд не любит никто – ты открыт со всех сторон, словно вша на бритом лобке шлюшки из Борделя. Камеры правой стены глядят на тебя с правого бока, камеры левой – изучают слева. Если же сидишь у стены, то за бочину можешь не опасаться – сектора камер ограничены, и те, что висят над головой – не видят тебя.

– Есть чо?.. – спрашивает Смола.

Я осматриваюсь и ёжусь – вон те две камеры совершенно определенно пялятся именно на меня. И это мне совсем не нравится – еще слишком свежо в памяти произошедшее в начале декады. Та камера пропустила меня – а спустя пару часов контроллер завалил пятерых крыс. Вспоминая это, я покрываюсь испариной – старуха с косой прошла совсем близко, глянув искоса и задев истлевшим черным балахоном…

– Достаточно.

Смола знает, что я не могу вытащить хабар – и этим ограничивается. Вечерком глянет. На девятый день ты видишь все, что успел надергать за декаду – и распределение идет куда сноровистее. Как говорит Армен – цыплят по осени считают.

Дежурные втаскивают в столовку свои бадьи, и по воздуху плывет мощный запах очередной бурды. Меня передергивает. Пюрешка – РБ, «рацион белковый №2». Я ненавижу пюрешку. Впрочем, как и всю жратву Пищеблока… Я ем это говно с закрытыми глазами – просто пихаю внутрь для выработки энергии, чтоб организм работал без сбоев. Пюрешку обычно пью через край миски – больше ее никак не съешь. «Котлету» – бурое упругое белковое желе, нарезанное пластами, положенное к пюрешке, – отдаю тому же Смоле. У меня от рациона белкового номер два сводит скулы и тянет блевать. А Смоле само то, наворачивает за обе щеки. Пюрешка хранится на складах в высоченных штабелях из огромных картонных пакетов. Внутри белесые гранулы – развариваясь, они превращаются в смесь, напоминающую клей с соплями вперемешку. Если дружишь с пищеблоковыми – тебе передадут отдельную миску, заправленную пищевой добавкой «со вкусом курицы». Такую, как дают Электроцеху, Оружейникам, да и вообще всем, кто имеет профессию. И тогда пюрешка зайдет даже со смаком.