Вечернее построение и телесный осмотр окончены – и я веду ее к своему месту на длиннющих двухъярусных нарах, едва освещаемых тусклыми лампами под потолком. Свободного места хватает с избытком, на Малолетке нас не много, и свободные нары есть всегда. В руке у меня заточка – я сделал ее сам, сперев на Заводе напильник и отдав довести до ума Шнырю, иногда работающему в Ремонтном. На нас смотрят – но пока не трогают: еще не погас свет, еще ходят вокруг суки, еще не выдал своего решения рыжий ублюдок. Но я отчетливо понимаю, что ночь будет трудной, и только крепче сжимаю в кулаке мою заточку.
К нам приходят через час после отбоя, когда давно уже погас свет, горят только дежурные лампы и в сумраке камеры слышны только перешептывание да приглушенные смешки. Я жду. Я знаю, что за Васькой явятся – и, лежа на нарах и чувствуя рядом ее теплое доверчивое дыхание, сам себе клянусь не дать ее в обиду. Я старший брат и готов защищать ее до последнего.
Они идут по проходу – и шепот и смешки вокруг нас постепенно замирают. Все понимают, что сейчас произойдет – и многие в предвкушении… Порвать целку в Гексагоне проще простого. Их рвут именно тут, на Малолетке, ночью, под одобрительный гогот и смачные сальные шуточки. Вся эта гадливо‑блевотная каша царит здесь всегда – я думаю, так нас превращают в животных, существующих только ради выживания. Без чувств, без мыслей, без высоких желаний и устремлений.
Трое. Воробей и два углана, больше меня в полтора раза. Тощий упырёк на их фоне кажется совсем мелким, незначительным, как прыщ на голой жопе – но это обманчивое ощущение. Ничто в отряде не происходит без ведома Апельсина. И, значит, плюгавый недомерок получил разрешение свыше…
– Ты чо, жопа с ушами?.. – пищит, шепелявя, золотушный. – Охерел в край? Ты чо о себе мнишь? Ты куда телку утащил, недоумок?..
Малолетка живет по понятиям – и по понятиям именно бугры решают, под кого ляжет девка на вписке. Это противоречит правилам железных хозяев – но есть особая лихость в том, чтобы положить на правила с прибором и поступить так, как велят понятия. И часто это прокатывает – со шкетами машины ведут себя на удивление попустительски…
Говорят, что базаром можно решить многие вопросы. Но я убежден в другом. В некоторых случаях надо не базарить – а бить. Бить с ходу, насмерть, бить так, чтоб он больше не встал. И я понимаю, что именно это сейчас и случится – понимаю по их ухмылкам, по взглядам, вцепившимся в Васькины небольшие сиськи. Этим троим желается только одного – поиметь свежее мясо и показать мне, охреневшему чмошнику, кто здесь главный. Понять пацанов, рвущихся к вершине пищевой цепочки, довольно просто.
– Ну че, манда… Подставляйся, больно не будет, – продолжает гнусить в свой сопливо скворчащий нос Воробей. – А ты давай к Апельсину, бугор те вправит мозгу…
Он не успевает вытолкнуть изо рта весь поток дерьма – заточка у меня в руке оживает и, коротко свистнув, чертит красным по его подбородку. Мимо. Самую малость выше нужного… Воробей взвизгивает, отшатывается – а я обратным махом вспарываю бедро правому углану. Но третий, рванувшись вперед, пинает меня в голову – и я чувствую, как под черепом взрывается бомба. Выронив заточку, я улетаю куда‑то под нары – и со всего маха прикладываюсь затылком о бетон. Так, что плывет картинка и темнеет в глазах. И последнее, что я вижу, – как Воробей, утирая кровящий подбородок, тянет свои костлявые грабли к Ваське…
…Я просыпаюсь от толчка в бок. Оказывается, я так глубоко упал в воспоминания, что и не заметил, как придремал. Я люблю вспоминать – тогда в голове открывается словно бы окошко, в котором рисуется картинка. Как киношка. Я люблю киношку – в Норе стоит большая плазма, и мы иногда собираемся посмаковать очередной боевичок. Или порнушку, хе‑хе‑хе…
Я что‑то мычу сквозь зубы – и Желтый, присевший рядом, ухмыляется.
– Какой там придремал, братан… Ты уж и подхрапывать начал! Вставай, пора. Нам еще аптечки потрошить…
– Это уже без меня, – ворчу я. – На мне проводов полтора кило…
Желтый ухмыляется.
– Надергал уже? Ай, молодца…
Куча большая, а управиться нужно до конца смены – только тогда главкапо закроет наряд. И мы, подгоняя номеров, снова принимаемся за работу. Но – не все. Теперь дело за аптечками – и я вижу, как Желтый и Пан имитируют бурную деятельность, выгадывая момент. Теперь их очередь. Если получится надергать из аптечек – Док будет очень благодарен. А еще я время от времени поглядываю на ту самую камеру, которая смотрела на меня – и гадаю, что же все‑таки произошло. Замечено, что камеры останавливаются только тогда, когда фиксируют нарушения – объектив как ствол, которое смотрит на цель. И до тех пор, пока нарушение не устранено – или не уничтожен нарушитель – она продолжает выцеливать. Почему же для меня сделано исключение?..
Пожалуй, нужно предупредить братьев, чтоб были осторожнее. Я вовсе не хочу, чтоб моя ошибка стоила им жизни… Я подхватываю очередную деталюгу и кивком приглашаю Желтого помочь. Взгромоздив на плечи, мы медленно идем к платформе – и я коротко даю расклад.
Желтый озадачен
– Тебе прям фортануло, братуха… Может, сбой какой?.. Сигнал затерялся… Или там решили – если заметили, конечно, – что пук провода это так себе нарушение…
Я пожимаю свободным плечом:
– Не знаю. Просто – будьте осторожнее.
Желтый коротко кивает и решает:
– Сами не полезем. Погоним номеров.
Это в нашем праве. Показывая пример, мы иногда можем рискнуть и сами – но иногда можем пихнуть номера. В других отрядах так не бывает, бугры там стараются беречь себя – но Смола считает, что такое положение вещей, как у нас, – сплачивает. И он чертовски прав. Из‑за этого мы, бугры Второго, имеем среди своих куда больший авторитет. Нас слушают почти беспрекословно – номера чуют, что мы рискуем жопами ради них, и в благодарности своей часто готовы на ответку.
Аптечка КШР, даже и распотрошенная, – ценный предмет. Из‑за нее можно рискнуть жизнью. Пожалуй, она так же ценна, как и аптечка кадавра. Иногда, когда у хозяев не очень удачный день и в Доке появляется гора раздолбанных в мясо трупов, мы тырим и у них. Аптечка кадавра – само совершенство. Боевая наркота и транквилизаторы, бинты‑жгуты‑турникеты, адреналин, таблетки от поноса и шприцы с более интересным содержимым, обезболивающее легкое и тяжелое… Такие же аптеки можно унести со Склада – но там это труднее, там нужно подгадывать момент и прикрывать товарища, который уполз в дыру потерны. Кроме того – непотрошенные аптечки отбирают капо, а остатки с кадавров – нет. Наши черножопые надзиратели, словно гребаные буржуа, брезгуют вскрытой медициной. А нам и такое сгодится.
Работяги продолжают разбирать и таскать хлам – но я уже не работаю. Я делаю вид, что послеживаю за ними, покрикиваю, отдаю указания – но сам внимательно слежу за Паном и Желтым. Они стоят на стреме, у начала и конца платформы, копаются там с озабоченно‑старательным видом – а номера в узком проходе, невидимые мне за платформой и грудой железа на ней, шарят сейчас по трупам машин, выискивая ценности. Неподалеку точно так же «руководит» и Смола. Мне любопытно. Мы переглядываемся – и он чуть заметно кивает. Пока все успешно. Я снова вопросительно гляжу на него, и старший бугор, скрестив руки на груди и стараясь укрыть правую от взоров камер, начинает сигнализировать: четыре блистера от брюха, пяток транков, боевая наркота… и вроде бы три упаковки бинтов. Последнее я не очень распознаю – да и хрен с ним. Неплохо. Очень неплохо. Добыча есть, и день можно считать удачным.
Один номер столько не унесет, и значит там наверняка трое‑четверо. Спрятать жрачку на теле труднее, чем провода, – но возможно. Для этого у нас есть скотч, липкая лента. Шприцы в промежность под яйца – мешковатые штаны скроют выпуклость; блистеры туда же; бинты – да и вообще любой плоский предмет – можно клеить ко впалым животам. И по тому, как напряглись Желтый и Пан, как зыркают они по сторонам, я понимаю, что номера сейчас заняты именно этим.
