1.

Я пробираюсь сквозь густые заросли абрикосовых деревьев в поисках одной из принцесс. Её зовут Оля, и я не вижу её уже с полчаса, не меньше. По инструкции, мне бы тут же поднять тревогу, собрать всех взрослых или почти взрослых и методично прочёсывать местность. Но я не хочу нарушать волшебства утра после выпускного бала, где мне была отведена не самая завидная роль штатной дежурной, и ещё — я знаю, где может оказаться пропажа.

Оля в бледно-зелёном платье сидит на гранитном бортике и смотрит на зарождающийся день. Невысокий мост по левую руку нестерпимо сияет золотом — загадочное явление, он ведь просто из бетона и металла. Редкие облака подкрашены акварелью, а малахитовые туфельки рядом с Олей поблёскивают в такт плещущимся волнам. Одна туфелька опрокинулась набок, но девочка так увлечена зрелищем, что не слышит даже моих шагов. Я деликатно дотрагиваюсь до её плеча, и Оля вздрагивает; «вы меня напугали» — «извини, пожалуйста, я беспокоилась, куда ты запропастилась» — девочка глядит на меня добрыми сонными глазами и снова прикрывает веки. Я начинаю беспокоиться, и тут моё чуткое обоняние обнаруживает слабый аромат — судя по всему, чёрный ром, бакарди или что-то вроде этого; откуда его взяли, ведь все на глазах? Неважно; мне приходится взять девочку под мышки и под колени и уложить её на скамейку неподалёку — ещё свалится в воду; благо, она очень скромной комплекции. Я возвращаюсь за её туфельками и раздумываю, кто был тот принц на сером ишаке, кто напоил безотказную девочку; причёска и платье в полном порядке, беспокоиться вроде не о чем; я варварски предвкушаю, как лично заставлю искупаться в реке этого принца в полном облачении.

Я сажусь рядом, бережно укладываю голову девочки себе на колени и массирую поочерёдно точки на висках Оли и на её ладонях между большими и указательными пальцами. Относительно скоро девочка совсем приходит в себя, смущённая, поднимается, подбирает туфельки, и мы идём к классу; «только никому не говорите, пожалуйста» — и я с улыбкой киваю, а потом между делом интересуюсь про бакарди — Оля поражена, но говорит, что пила только «пепси», и напиток ей показался каким-то странным. Я, усталая после дня дежурства и бессонной ночи, шампанского и пустых разговоров, немного завидую: мне приходится соблюдать дресс-код и ходить в красивых, но, разумеется, неудобных туфлях, а девочка лишена этих условностей.

Дальше — дело техники; мы беседуем с доверенным лицом, Анной Ивановной, пышной и очень доброй, но при этом ужасно наблюдательной; за какие-то две минуты мы устанавливаем круг подозреваемых и сужаем его до Инессы; всё до неприличия просто: Серёжа Волков, её тайная страсть, сегодня всё больше смотрел на Олю в изысканном бледно-зелёном, нежном и волшебном, чем на Инессу в агрессивном рубиновом; и не только смотрел; оставалось только устранить соперницу, а лучше — выставить её в неприглядном виде; миссия провалилась, а Инесса на наши заключения лишь презрительно покривила губы: «а чего она лезет на рожон?» — моего педагогического таланта оказалось недостаточно, чтобы пояснить, кто именно лез на рожон. Анна Ивановна очень доброжелательно сообщает, что брат Инессы, скорее всего, не одобрит её поступок — её единственная болевая точка, потому что в глазах брата девочка стремится быть совершенной во всём, и спаивание противниц не входит в список положительных моментов. Инессин взор потухает, и мы понимаем, что конфликт в целом исчерпан.

Какие страсти. Мне бы так, а то всё ужасно спокойно и стабильно.

2.

Чуть раньше — конец апреля, но уже очень тепло, как в начале июня — я иду и любуюсь полуночными звёздами; натыкаюсь сходу на тихо дышащую скалу по имени Зомбий Петрович, он делает вид, что это не он, и ускользает на ночном трамвае, а я растерянно стою на рельсах и слушаю удаляющийся звон.

Надо освежить голову, и я по привычке спускаюсь к реке; нахожу, где поглубже, вешаю одежду на перила и плаваю в тёмной холодной воде, а когда возвращаюсь, прямо на ступеньках сидит девушка в лёгком сиреневом платье, опустив ступни в воду, и любуется звёздами — из деликатности, пока я не оденусь — хорошо, что я в купальнике, а не как задумывала; «здравствуйте, Кристина Робертовна!» — «Оля? Ты не поздно гуляешь? Привет!» — я улыбаюсь, не сразу признала её, и потом мы сидим рядом, и девочка — почти выпускница, с неземным спокойствием — делится со мной, что по тёплому времени часто приходит сюда. Прохладные гранитные плиты, умиротворение, красивые резные перила. Ей хватает трёх часов сна, а остальное время нужно чем-то занимать, и она мне рассказывает, на что похожи созвездия, если перевернуть их вниз головой. И ещё — что у класса концентрически-расходящаяся структура с семью ярко выраженными девиациями. И о тантрических разновидностях любви на расстоянии. Я заслушалась и пожалела, что редко общалась с девочкой раньше. Она всегда с чуть сонными глазами — как мне казалось, это немудрено с таким графиком; оказывается — нет, просто разрез глаз такой, томный.

Молодые учительницы вроде меня вообще частенько ощущают себя ученицей-двоечницей перед целым классом хитрых людей, которые что-то ужасно интересное знают, жаль, не по учебной программе; и где-то тут нужно находить точки соприкосновения, чтобы казаться мудрой и заслуживать доверия. Это стало получаться ближе к весне; до этого — вежливая заинтересованность, потом настоящая, и сполохи радости и восхищения, но не более; к марту дети стали по-настоящему считать меня своей.

3.

Чего боишься, то и происходит. В начале марта, к праздникам, я подготовила для ребят замечательный урок: все цвета радуги, палитры умиротворённые и кричащие, распечатала репродукции красочных фотографий и картин: утренний кофе с нежными розами, голландские натюрморты, пастельные зарисовки и глубокие портреты, босоногие девушки в разноцветных платьях, бегущие по лугу, и парочка снимков с пирожными всевозможных оттенков. Голова кружилась от многообразия цветов.

Переволновалась и стала видеть мир в градациях серого. Монохромное зрение у меня хорошее, много оттенков различаю. Но где те карминный, апельсиновый и индиго, которые я так люблю? Куда девались изумрудные и жемчужные оттенки? К школе я пришла подавленная. Очень печально видеть мир весной в туманном сером обличье. Но я же не обязана говорить об этом детям?

К шестому уроку голова раскалывалась от боли — попытки вспомнить, на какой репродукции какие оттенки, и по-русски казались неподъёмными, а по-французски…

Я сидела в преподавательской и тихонько лила слёзы; Анну Ивановну обычно слышно издалека, но у меня даже не хватило сил прекратить плакать, и хорошо, что уроки у меня уже кончились и можно было расслабиться: я уютно устроила голову на просторной груди добрейшей учительницы химии. Анна Ивановна гладила меня по голове, а я, всхлипывая, рассказывала ей о своей особенности.

— Кристина, знаешь, что мне сказала сегодня Наташа Якунина?

Я вопросительно смотрю на Анну Ивановну. Наташа — кажется, милая тихая девочка, старательная и одинокая.

— Говорит, стану художником и уеду в Париж. В жизни, говорит, не думала, что на свете столько цветов и оттенков. А ребята из девятого класса спорили, я сегодня в карминовой кофточке или ализариновой.

— А вы в тёмно-серой кофточке, залитой слезами.

— Точно. Скоро пройдёт, не плачь.

И точно, скоро прошло. Всего через неделю, когда я уже и не ждала. На восьмое марта мне подарили серые мимозы и серые анемоны. И ещё несколько серых розочек. Чуть-чуть серых хризантем, гербер и даже одну серую орхидею. Детям я очень нравилась, это было видно.

А когда цветы основательно засохли, я увидела, какие они разноцветные и красивые. Даже мимозы разноцветные, чего я в жизни не видела. Я храню их до сих пор: расставила по высоким стаканам, устроила живой гербарий. И помню, какой цветок мне кто подарил.

4.

— Если честно, я за вами следила,— сказала Оля.— Вы уже не первый раз приходите сюда купаться. Я и не думала, что вы такая закалённая.