Publication subsidized by The Polish Book Institute – The © POLAND Translation Programme

Rzeczy, ktо́rych nie wyrzuciłem © by Marcin Wicha, 2016. All rights reserved. Published by arrangement with Wydawnictwo Karakter, Poland

© П. С. Козеренко, О. В. Чехова, перевод, 2021

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2021

© Издательство Ивана Лимбаха, 2021

Это история о вещах. А еще о разговорах. То есть – о словах и предметах. И о моей матери, поэтому она будет не слишком веселой.

Когда-то я считал, что мы помним людей, пока можем их описать. Теперь я думаю, что все наоборот: они с нами, пока у нас это не получается.

Лишь мертвыми людьми мы обладаем безраздельно, сводя их к некоему образу или нескольким фразам. К фигурам, фоном присутствующим в нашей жизни. Теперь уже ясно – они были такими или сякими. Теперь мы можем подытожить все наши терзания. Пролить свет. Поставить точку. Подвести черту.

Но я пока помню не всё. Не могу их описать, значит, они еще немножко живы.

Сорок лет назад – удивительно, что именно этот разговор запечатлела моя память, – я жаловался на какую-то образовательную программу по «Польскому радио», и моя мать сказала: «Не всё в жизни можно превратить в забавные истории». Я знал, что это правда. И тем не менее пытался.

В книге о дизайне[1] я упоминал, что в наших экземплярах журнала «Ты и Я» не хватало страниц с рецептами. Теперь я расскажу, как их нашел.

Она никогда не говорила о смерти. Только однажды. Неопределенно махнула рукой куда-то в сторону полок:

– Что ты со всем этим будешь делать?

«Все это» означало одну из тех систем, которые покупают в «Икеа». Металлические шины, консоли, доски, бумага, пыль, детские рисунки, приколотые кнопками. А еще открытки, сувениры, сморщенные человечки из каштанов, прошлогодние букеты из листьев. Мне пришлось как-то отреагировать:

– А помнишь Мариуша из нашей школы?

– Очень симпатичный, – ответила она, потому что помнила, что я его не любил.

– Пару лет назад мы с Мартой заезжали к его теще, должны были что-то отвезти или привезти, какие-то детские вещи – манеж или что-то в этом роде.

– Сколько у него детей?

– Не знаю, но теща расхваливала его на все лады. Говорила, что, когда у нее стала протекать крыша, Мариуш оплатил новую из битумной черепицы, очень дорогую. И сказал: «О деньгах, мамочка, не волнуйтесь, все останется в наследственной массе».

– И как у него дела?

– Не знаю, работает в канцелярии. Не переживай за наследственную массу. Время еще есть.

Но времени не было.

Мама обожала делать покупки. В самые счастливые годы своей жизни она каждый вечер отправлялась в поход по магазинам. «Пойдем в город», – бросала она.

Они с отцом покупали ненужную мелочовку. Чайнички. Перочинные ножики. Лампы. Механические карандаши. Фонарики. Надувные подголовники, вместительные косметички и всевозможные затейливые девайсы, которые могли бы пригодиться в путешествии. Это было странно, потому что они никуда не собирались.

Родители могли объехать полгорода в поисках любимого сорта чая или нового романа Мартина Эмиса.

У них были любимые книжные. Любимые магазины игрушек. Любимые ремонтные мастерские. Они заводили дружбу со всевозможными – всегда очень-очень симпатичными – людьми. С пани продавщицей из букинистического. Паном продавцом перочинных ножиков. Торговцем осетра. Супругами-поставщиками лапсанг сушонг.

Каждая покупка сопровождалась ритуалом. Они замечали какой-нибудь необычный экземпляр в магазине с подержанными лампами, где всем заправлял пан ламповщик – крайне приятный товарищ, как ехидно выражался отец.

Рассматривали. Приценивались. Приходили к выводу, что слишком дорого. Возвращались домой. Страдали. Вздыхали. Качали головами. Обещали, что как только будут при деньгах – а эти времена наверняка вот-вот настанут, – тогда им обязательно нужно будет…

Несколько следующих дней они обсуждали эту недоступную лампу. Решали, где ее поставить. Одергивали друг друга – слишком дорогая. Лампа жила с ними. Становилась частью хозяйства.

Отец рассказывал о ее необычайных характеристиках. Делал наброски на салфетке (у него была прекрасная зрительная память), указывая на оригинальные конструкторские решения. Подчеркивал, что у кабеля текстильная оплетка, почти не протертая. Расхваливал бакелитовый выключатель (я уже видел, как он раскручивает его одной из своих отверток).

Иногда они ездили ее навестить. Посмотреть. Думаю, им ни разу не пришло в голову при случае поторговаться. В конце концов покупали.

Они были идеальными клиентами. Добродушные. Искренне заинтересованные новым ассортиментом. Потом у отца случился инфаркт в каком-то торговом центре после того, как он попробовал зеленый «Фруго». Мы еще успели пошутить на эту тему. Даже врач «скорой» признал, что это забавно.

Остался тонкий ручеек. Пульт от телевизора. Коробочка с лекарствами. Тазик.

Вещи, которые никто не трогает, становятся матовыми. Тускнеют. Излучины реки, трясина, ил.

Шкафы, забитые зарядками от старых телефонов, испорченными перьевыми ручками, визитками магазинов. Старые газеты. Сломанный градусник. Чеснокодавилка, терка и эта – как ее, мы еще смеялись над этим словом, оно еще так часто повторялось в рецептах, – мутовка. Мутовка.

И предметы уже знали. Чувствовали, что скоро их будут передвигать. Переставлять со своих мест. К ним станут прикасаться незнакомые руки. Они будут пылиться. Будут разбиваться. Трескаться. Ломаться от чужого прикосновения.

Скоро никто уже не вспомнит, что́ купили в венгерском центре (1)[2]. Что в «Десе» (2). Что в «Цепелии» (3). Что в антикварном в «тучные годы». Еще несколько лет приходили поздравления с праздниками на трех языках, всегда с фотографией какой-нибудь плакированной ерунды. Потом перестали. Может, владелец потерял надежду на дальнейшие покупки. Может, закрыл бизнес.

Никто уже не вспомнит. Никто не скажет, что нужно склеить эту чашку. Поменять кабель (где же такой найти?). Терки, миксеры и ситечки превратятся в мусор. Останутся в наследственной массе.

Но предметы готовились к борьбе. Намеревались сопротивляться. Моя мать готовилась к борьбе.

– Что ты со всем этим будешь делать?

Многие задают этот вопрос. Мы не исчезнем бесследно. А даже если исчезнем, то останутся наши вещи – пыльные баррикады.

– Так это я? Ну, если ты так меня видишь…

Угодить ей было непросто. Будь то школьные поздравительные открытки или сочинение на тему «Моя мама». Собственно, с ней вообще было непросто.

В четвертом классе нам дали задание: «Опиши свою мать», точнее, «маму» – школа испытывала тягу к уменьшительно-ласкательным формам. Боже, прости меня, грешного, ибо я написал: «У моей матери темные волосы и она полновата». У детей иное представление о мере и весе.

Учительница весила сто килограммов и подчеркнула оборот «скорее полновата», надавив на ручку с такой силой, что разрезала бумагу. На полях она высекла слова: «Я бы не сказала». Мама редко соглашалась с системой образования, но в тот раз осталась довольна.

Кроме того, она обладала тем, что добропорядочные граждане определяли как «кхм». Подчеркиваю: «добропорядочные». У менее добропорядочных никогда не возникало проблем с произношением.

Черты ее лица были столь ярко выраженными, что сбивали с толку. Она отличалась, кхм, внешностью. Внешностью человека, кхм, кхм, определенной национальности. Что же это за национальность? – Кхм. Э-э-э.