Но это были два самых дивных месяца в моей жизни. Хотя нет, не дивных. Самых волнующих. Я, в общем, не старик еще, но когда тебе к пятидесяти, все время думаешь: может, это вообще в последний раз. Я был влюблен, как гимназист. И все еще влюблен ничуть не меньше.

На сей раз, наверно, это продлится недели две. Пока она от испуга не оправится и кого-нибудь поинтересней, понужнее не подцепит.

Я, кстати, не думаю, что тот звонок из гестапо был. Эти по телефону не звонят. Попросту вызывают на Принц-Альбрехт-штрассе или сразу заявляются на дом. В черных кожаных пальто. Даже если бы Геббельс вдруг прослышал об этой истории… (Геббельс. До чего же унизительны мои поползновения столь дешево над ним потешаться. В дневниках, которые никто никогда не прочтет. Зато поглядите, какой я отва-а-ажный!) Но даже если – вряд ли из-за такого пустяка он спустил бы на нее своих псов. Уж скорее наоборот, ему бы польстило, что о нем такие слухи распускают, как же, бабельсбергский ходок. Может, даже попытался бы воплотить молву в жизнь, на одну-две ночки.

Мне совсем другое представляется: что на самом деле друг сердечный, про которого ее расспрашивали, это был я. Ведь не бог весть какая тайна, что я все еще сценарии пишу, под псевдонимом. Вот, может, кто-то и захотел на этой информации поощрительную галочку в личном деле заработать. Но Тити я об этом не скажу, иначе она перепугается и мигом свои чемоданы соберет.

Каждый день с ней бесценен.

Будь моя воля, я бы все любовные сцены в своих книгах сейчас, задним числом, переписал. Такими бесплотными, такими безжизненными они мне нынче кажутся. Ведь я тогда еще не знал Тити. Она еще не открыла мне, сколько чудес можно творить при помощи двух рук и губ и…

А потом придет режиссер (нет, у них это теперь называется «постановщик»!) и все опять повычеркивает. Даже в дневнике никаких «пошлостей»!

Тити.

Она ненавидит, когда я ее так зову. Хочет, чтобы ее Тицианой величали, и ужасно гордится, что это и вправду ее настоящее имя. А при этом свои тициановские рыжие волосы, с которыми она родилась и за которые ее так окрестили, давно перекрасила в белокурые. Хочет быть, как все, но при этом оставаться чем-то особенным.

Ты такая юная, Тити.

Я знаю, это ненадолго.

Но мне все равно.

Слишком долго я был один.

Сколько угодно можете включать магнитофон – я все равно не передумаю. Просто не хочу. Не хочу и всё. Вот помру – тогда пожалуйста… А пока я жива…

Вы в Бога верите? Я нет.

В интересах науки! Не смешите… Вам до них и дела нет. Докторская степень – вот что вам нужно… Чтобы все по плечу похлопывали, восхищались… Говорили: «Ну ты и пройда, это ж надо, что раскопал!» Книгу хотите из этого сварганить, чтобы фамилия ваша на обложке… Не его, а ваша! А вы потом книжку на полку поставите и всякий раз, проходя мимо… В интересах науки!

Дайте же мне огня, черт возьми!

Тогда зажигалку купите! Спишете потом по графе производственных расходов. На задабривание Тицианы Адам. Чтобы она предоставила вам дневники Вернера Вагенкнехта.

[Пауза.]

Но вы их не получите. Может, когда-нибудь я и дам вам страничку-другую прочесть. Но целиком – никогда. Даже не надейтесь.

Ради сохранения памяти о нем! Чем больше слов, тем меньше причиндал! Да за все эти годы ни одна собака… Я однажды в книжный зашла… Вообще-то, я отродясь туда не ходила. Времени нет читать, да и глаза… Да ладно, скажу как есть. Я ни одной книги Вернера не прочла. Я и книги – это вообще… Не срослось, как говорится… А уж как он хотел, чтобы я хотя бы одну… Но это оказалась такая толстенная хрень… Я наплела что-то, отговорилась. Сказала, мол, я же в тебя влюблена, не в твою писанину. Хотя тогда вообще еще… По-настоящему-то я его полюбила, когда он умер уже. Нет, раньше, конечно. А вот поняла только потом.

[Долгая пауза.]

О чем, бишь, я? Ну да, в книжный заглянула и спросила какую-нибудь книгу Вернера Вагенкнехта. Только посмотреть… Они даже фамилию такую не знали. Даже фамилию не слыхали! Так что кончайте тут насчет сохранения памяти распинаться. Никакую память никто не хранит. Никто. Кроме меня, разве что.

После войны я в Берлин поехала, квартирку свою разобрать хотела. Только разбирать оказалось нечего. Об этом соотечественнички ваши позаботились… Точнехонько сброшенной бомбой. Хрясть, и как корова языком… Вот тебе твоя полировка, вот тебе твое розовое дерево.

А у него наоборот. Дом уцелел. Квартире повезло больше, чем хозяину. Ну вот, я дверь отпираю, ключ-то у меня был еще, а там… Какие-то совсем чужие люди. Даже мебель еще его. Беженцы, голь перекатная, женщина с тремя [неразборчиво]. Такое уж время было. Другие-то его бумаги, да и книги все они давно на растопку… Но дневник свой он… Если бы молодчики из гестапо нашли, ему был бы каюк сразу. Но он все равно писал, не мог иначе. Каждый день. У него это как болезнь было.

В картофельном подвале. Там такая ниша была, раньше туда банки с огурцами ставили. Ну а когда подвал под бомбоубежище отвели, нишу эту мы замуровали. Правда, от прямого попадания эта туфта в полкирпича мигом бы… [Смеется.] Не по-настоящему замуровали, а так, для блезира, все ведь второпях делалось. Четыре кирпича только вынуть, а за ними…

Вот я эти бумаги и забрала, и теперь они мои. То, что он в Кастелау написал, и три картонки из Берлина. Только это мне от Вернера и осталось. Могилу его они давно уже… Наверно. Там на кресте даже не настоящее его имя. Но дневник его…

За все эти годы никто не спросил. Забыли, зарыли, и дело с концом. Шито-крыто. А теперь вы заявляетесь и хотите…

Да хоть тысячу раз меня попросите, я вам то же самое отвечу. «Гёц фон Берлихинген», знают у вас в Америке такую вещицу? Нет? А вы поинтересуйтесь, полистайте [23].

Посмертно. Еще одно расфуфыренное словцо. Посмертно все они порешили забыть все, что было. Посмертно все оказалось иначе, чем на самом деле. Посмертно…

Вернера они похоронили, а этот Вальтер Арнольд… Марианна рассказала мне, как они вместе по деревне на джипе разъезжали, он и тот американский полковник. Который, вообще-то, из Вены родом был. Культур-офицер, так это у них тогда называлось. Наш Вальтер Арнольд, он потом вон какую карьеру сделал. А Вернера…

[Плачет.]

Видите, что вы наделали? Теперь мне снова краситься придется! Да оставьте меня в покое! Не нужен мне ваш носовой платок…

Хотя ладно уж, давайте.

По возвращении из Германии мои контакты с Тицианой Адам почти прекратились. Поначалу мы еще несколько раз писали друг другу, в основном когда у меня возникали к ней кое-какие вопросы, а потом я переписку поддерживать перестал. С моей стороны это было нехорошо, я знаю. Ведь мы, можно считать, почти друзьями стали, и я знал, что дела ее идут неважно. Но после того, как профессор Стайнеберг прикрыл мою диссертацию, и после бесславных сражений с адвокатами мне обо всей этой истории хотелось как можно скорей забыть.

Вам стоит поискать себе другую тему, так мне сказал Стайнеберг. Вероятно, это было даже не столь уж трудно. Материала у меня накопилось достаточно. Но ни голова, ни душа у меня ни к чему такому уже не лежали. Реконструировать фильм, который никто смотреть не захочет, или разбирать по косточкам карьеру давно забытой кинозвезды – да разве мог я увлечься чем-то подобным? Когда мог написать историю, которая произвела бы настоящий фурор! Когда я такую историю уже написал!

Несмотря на все это, я, конечно, не должен был забывать Тити. Но я о ней забыл, и гордиться тут совершенно нечем.

В феврале 1994-го мне пришла бандероль из Германии. От какого-то агентства недвижимости в Висбадене. После кончины госпожи Тицианы Адам, сообщалось в сопроводительном письме, при разборке имущества была обнаружена картонная коробка с запиской: «После моей смерти переслать Сэму Саундерсу». И мой адрес.