— За вами, Лёвушка, числится двухтомник Николая Кузякина.
— Кузанского, — поправляю я, — Николая Кузанского. Он жил в городе Куза, оттого и прозвище такое. А настоящая его фамилия…
Осекаюсь. Тётка смотрит свирепо, сейчас сожрёт — они не любят, когда им перечат.
— Больно грамотные все стали! А по мене, так хрен редьки не слаще. Когда возвращать собираетесь?
— Так эта… не прочитал ещё…
— За полтора месяца?
— Ну… это очень сложный автор, такие книжки быстро читать не получается…
Скептически кивает, но заказ отдаёт.
— Пока не вернёте Кузякина, на дом больше ничего не получите. А эту читайте бережно и аккуратно, издание старое.
— Хорошо, Инна Петровна, — собираюсь усаживаться, но в последний момент оборачиваюсь, — а какое сегодня число?
— Тридцать первое октября. Год сказать? — строго смотрит поверх очков. — Две тысячи… Тьфу! С вами с ума можно сойти!
Странная тётка. Явно фантастики начиталась. Ну, а что им тут, бедным, делать?
— И как вам не стыдно, Инна Петровна?! — давлюсь хохотом. — Как-никак семидесятая годовщина Великого Октября на носу! А вы в годах путаетесь!
— Ты попаясничай мне тут ещё! Умник!
— Простите… — виновато опускаю взгляд, — я только хотел спросить… А где Марфа Рюриковна? Тридцать первое… сегодня ведь её смена?
— Марфа Рюриковна приболела, — тётка тяжело вздыхает, — сами понимаете, давление, возраст…
Нет, она точно чокнутая. Это у Марфы-то возраст?! Как-то не замечал раньше.
Пряча ухмылку, плетусь за стол.
В огромном зале, кроме меня, всего один посетитель. Немного поодаль устроился какой-то хмырь с подшивкой газет. Ещё один представитель болотной нечисти. Выглядит так, будто только что с торжественного пленума. Костюмчик, ботиночки — всё импортное, даже запонки вместо пуговиц. Ответственный товарищ, иными словами. Должно быть, какой-нибудь лектор из ленполитпросвета. Вот уж кто точно бывал в Венеции! Шляются по заграницам, а потом слесарей и доярок социализму учат. Мрази! И газетёнка ему под стать — «Вечерний Ленинград» — главный оплот антиперестроечной реакции.
Пытаюсь читать, но сосредоточиться не выходит. Строчки плывут, реальность тончает, дрожит, как кадры старого фильма на экране.
Бешеной круговертью жизнь мчится задом наперёд — к позабытым детским снам, и ещё дальше — в щемящее небытие.
Пахнет ромашками, грозой, свежим хлебом…
Странно… Я помню, как пахнут ромашки?
Партиец медленно поднимается, оборачивается ко мне, плутовато подмигивает, словно давнему знакомому, и меня прошибает током — я узнаю его лицо. Те же черты, что и у старика на Невском, только много моложе.
Дурно становится до тошноты, на краткий миг меня охватывает ужас — я сжимаю зубы и закрываю глаза, а когда открываю их вновь, товарища уже нет.
Лишь растрёпанная стопка газет лежит на стойке перед библиотекаршей, а она, как ни в чём не бывало, занимается своей ведомостью.
Наваждение тает.
Мамочки! Что это было?!
Жаль, Марфа заболела, даже рассказать некому…
***
Всё же я не удержался и подмигнул ему. Вероятно, найдётся много моралистов, которые уже одно это сочтут вмешательством в естественный ход вещей, безответственным вторжением в чужой временной континуум. Однако гром не грянул, и лишь моя супервизор была мрачнее тучи.
Вернувшись к ней за стойку, я шлёпнул по столу подшивкой газет — получилось как-то уж слишком громко, как будто с вызовом.
— Спасибо, поржал. Весёлая была газетёнка. И времечко весёлое…
— Вы сюда читать пришли?! Или ржать?! Здесь вам цирк?!
— Здесь библиотека, — я виновато пожал плечами, — чего ещё тут делать?
Парень в зале вёл себя странно. Бледный, как мумия, он сидел с закрытыми глазами и даже не шевелился — жуткая картинка.
— Что с ним? — спросил я. — Это нормально?
— При контакте двойник-реципиент всегда испытывает нечто вроде шока. Узнавание происходит на квантовом уровне, и пока мы не в силах этому воспрепятствовать. Но это не опасно, сейчас пройдёт.
— Но хотя бы как-то смягчить этот шок можно?
— Мы работаем над этой проблемой. Идеи есть, но до их технической реализации ещё очень далеко, — она нервно поправила прическу и после паузы продолжила. — Лев Александрович, ЗАО «Квартал двойников» работает на рынке уже почти десять лет. Наши клиенты — солидные состоятельные люди, и мы не можем позволить себе рисковать репутацией нашей компании. Поэтому я буду вынуждена требовать от вас подписать бумагу, что контакт не состоялся исключительно по вашей вине.
— Конечно, Инна Петровна. Конечно… Я только немного понаблюдаю за ним. Хорошо?
— Да ради бога! Всё время сеанса в вашем распоряжении. Вы даже можете ещё вернуться в зал.
— Нет…
Пряча взгляд, я подошёл к подоконнику и вскарабкался на него с ногами — как когда-то, поджав колени, мы сидели на парапетах студенческих общаг, с гитарой, дешёвым пивом и массой гениальных идей в нечёсаных умах. Даже отсюда, с другого берега Фонтанки, сквозь толчею снежинок, на Дворце Пионеров можно было рассмотреть праздничную растяжку: «Слава Великому Октябрю!»
«А так же июню, июлю и августу…» — вспомнилась мне юношеская шутка, но отчего-то она больше не веселила.
— Инна Петровна, а мы-то с вами сейчас где? И уместно ли здесь это «сейчас»?
— За окном двадцатый век, за дверью двадцать первый, а мы… — она всё ещё нервничала, — а мы в библиотеке.
Там, за окном, догорала целая эпоха. Ещё живы Бродский и Цой, не распался Союз, народ верит в своё величие и даже не подозревает о собственной нищете.
Кажется, отвори форточку и можно исправить все ошибки. Однако делать это строго запрещено инструкцией по технике безопасности.
Но можно вернуться в зал и поведать своему нескладному отражению всё, что знаю я сам.
Беда лишь в том, что он — плоть от плоти этой эпохи, а я — пришелец.
Вечно просящие каши башмаки, нелепый шарфик-удавка, который он не снимает никогда, чтобы не отсвечивать грязным воротником рубашки, — моё ли всё это?
И да, и нет…
— Он нас видит?
— Сейчас он видит только меня, — потихоньку Инна Петровна успокаивалась, в её голосе даже появилось сочувствие, — я сижу и заполняю ведомость.
— А что он читает?
— Сергий Булгаков. «Философия хозяйства». Дореволюционное издание, такие на дом не выдают.
— Что?! Господи, какая муть! — я засмеялся. — Ни слова же не помню! Лучше бы Кузанского штудировал. Прогрессивный, однако, был мракобес.
— Вот и сказали бы ему об этом.
— Нет, он не поймёт.
— Вы так уверены?
— Что-то поймёт, что-то не очень… Вот он сейчас по своей Ксюшеньке сохнет… Звонит каждый вечер, ночей не спит, целые поэмы ей посвящает… — я перешёл на крик, — и как я ему объясню, что даже не помню её лица?!
— Успокойтесь, Лев Александрович. Успокойтесь.
— Простите… — я перевёл дух и улыбнулся, — а Кузанского он, кстати, не вернёт, и Марфа Рюриковна ему в этом поможет.
— Как?!
— А вот так. Захочет и не вернёт. Как именно им это удалось, сейчас уже не важно, почти тридцать лет прошло… Даже по уголовным преступлениям срок давности меньше. Важно то, что вы прокололись, Инна Петровна.
— На чём? На дате? Я вас умоляю! — она отмахнулась. — Ваш реципиент уже забыл об этом.
— Нет, не на дате. На Марфе Рюриковне.
— На Марфе Рюриковне?!
— Марфа Рюриковна… это его будущая жена. Ну, то есть… моя жена…
***
Наваждение схлынуло, но по-прежнему не читается. Каждый раз спотыкаюсь на этих долбаных «ятях», да и мысли совсем не о том.
Марфа ведь, кажется, с бабушкой живёт, которая сама давно в маразме… А если там что-то серьёзное? Сейчас такая погода, что и воспаление подхватить не долго. Паскудно болеть, когда даже в аптеку сходить некому. Никто не заварит чай, не включит телевизор, не с кем даже поболтать перед сном.
Может быть, съездить к ней?
Роюсь в блокноте — адреса нет, только телефон. И «двушка», как на зло, осталась только одна…
