Она как-то странно посмотрела на меня.

– Может, ты повторишь то, что сказал?

– Что – пустячное недоразумение между влюбленными?

Она дышала прерывисто и тяжело, и ко мне на миг вернулось ощущение, будто я во рву со львами.

– Кажется, я не совсем тебя поняла, – отчеканила она.

– Я хотел сказать, что когда гнев охватывает благородную натуру а) девушки и b) молодого человека, они могут сгоряча бог знает чего наговорить друг другу, но все это так, пустые слова.

– Ах, пустые слова? Так знай же: все, что я сказала, вовсе не пустые слова. Я сказала ему, что никогда больше не буду с ним разговаривать, – и не буду. Сказала, что ненавижу его, – и уж ненавижу, поверь. Назвала свиньей – он и есть самая настоящая свинья.

– Кстати, о свиньях. Очень странная, по-моему, история, я и не знал, что Чаффи их разводит.

– Кого еще ему и разводить? Родственные души.

Тема свиней была исчерпана.

– Крутоват у тебя характер.

– Ну и что?

– Вон как резко с Чаффи обошлась.

– Ну и что?

– По-моему, его поведение вполне простительно.

– А я так не считаю.

– Представляешь, какой удар для бедного малого: является ко мне в дом, а там, то есть здесь – ты.

– Берти.

– Что?

– Тебе когда-нибудь разбивали башку стулом?

– Нет, а что?

– Скоро разобьют.

Она явно закусила удила.

– Ладно, Полина, бог с тобой.

– Это означает то же самое, что «Ну хватит, перестань»?

– Нет. Просто все это грустно. Два любящих сердца взяли и расстались навеки.

– Ну и расстались, и что?

– Да ничего. Раз ты так захотела, так тому и быть.

– Разумеется.

– А теперь поговорим о твоем намерении возвращаться домой вплавь. Бред сумасшедшего, сказал бы я.

– Меня здесь больше ничто не удерживает, так ведь?

– Так. Однако плыть глухой ночью… Вода холодная.

– И мокрая. Ничего страшного.

– Но как ты поднимешься на борт?

– Поднимусь, не волнуйся. По якорной цепи заберусь, мне это не впервой. Так что выйди из комнаты, я буду переодеваться.

Я вышел на лестничную площадку. Через минуту она появилась в купальном костюме.

– Не провожай меня.

– Обязательно провожу, если ты в самом деле уходишь.

– Конечно, ухожу.

– Ладно, как знаешь.

На крыльце меня охватил ночной холод. От одной мысли, что ей надо будет нырнуть в воду, меня пробрала дрожь. А она хоть бы что, молча исчезла в темноте. Я поднялся в спальню и лег.

Вы, возможно, подумали, что после скитаний по гаражам и сараям с цветочными горшками я мгновенно усну хотя бы только потому, что оказался в постели, но как бы не так, сна не было. Чем больше я старался заснуть, тем упорней мысли возвращались к трагедии – а это, без сомнения, была трагедия, – участником которой я оказался. Мне не стыдно признаться, что было ужасно жалко Чаффи. И Полину тоже было жалко. Жалко было их обоих.

Рассудите сами. Двое прекрасных молодых людей, просто созданных друг для друга, чтобы жить вместе, как принято говорить, пока смерть не разлучит их, вдруг из ничего, на пустом месте устраивают грандиозную ссору и разбегаются. Обидно. Досадно. И главное, никому не нужно. Чем больше я об этой истории размышлял, тем глупей она мне казалась.

Но от этой глупости уже никуда не деться. Роковые слова сказаны, отношения порваны, сделанного не воротишь.

Сочувствующему другу остается только одно, и какой же я идиот, что не додумался до этого раньше, а вертелся столько времени без сна. Я встал с постели и спустился вниз. Бутылка виски стояла в шкафу. И сифон с содовой там же. А также стакан. Я сделал себе живительную смесь и сел. А когда сел, заметил на столе листок бумаги.

Это была записка от Полины Стоукер.

«Дорогой Берти, ты был прав, я замерзла. Решила не плыть, но на пристани есть лодка. Доберусь в ней до яхты, потом брошу. Я вернулась за твоим плащом. Тебя беспокоить не хотела, поэтому влезла в окно. С плащом простись, потому что я его, конечно, утоплю, когда доплыву до яхты. Не сердись.

П.С.».

Каков стиль, обратили внимание? Сжатый, отрывистый. Свидетельство сердечных мук и тягостных раздумий. Мне стало еще больше ее жалко, но я порадовался, что она хоть насморк не схватит. Что до плаща, я лишь небрежно пожал плечами. Не сердиться же на нее, хотя плащ новый и на шелковой подкладке. Очень рад, что он ей пригодился, вот все, что я могу по этому поводу сказать.

Я порвал записку и сосредоточился на выпивке.

Ничто так не успокаивает нервы, как доброе крепкое виски с каплей содовой. Через четверть часа мне здорово полегчало, я снова стал подумывать о сне, готов был даже поставить восемь против трех, что он не заставит себя долго ждать.

Я встал и только подошел к лестнице, как в парадную дверь второй раз за ночь оглушительно забарабанили.

Может быть, вы сочтете, что я слишком вспыльчивый, но лично я так не считаю. Спросите, что обо мне думают в клубе «Трутни», вам наверняка скажут, что Бертрам Вустер, если, конечно, не вставлять ему палки в колеса, по преимуществу сама любезность. Но, как я вынужден был продемонстрировать Дживсу в случае с банджо, не надо доводить меня до крайности. И потому сейчас, когда я снимал с двери цепочку, лоб мой был грозно нахмурен, а глаза метали молнии. Ну, Ваулз, держитесь, – а я был уверен, что это Ваулз, – сейчас вы пожалеете, что родились на свет.

– Ваулз, – готовился я сказать, – всему есть предел. Прекратите ваше полицейское преследование. Это чудовищный и ничем не оправданный произвол. Мы не в России, Ваулз. Должен вам напомнить, Ваулз, что существует такая мера, как письма протеста в «Таймс».

Эти слова или что-то похожее должен был услышать сержант Ваулз, однако они не были произнесены, но не потому, что я струсил или пожалел полицейского, – нет, просто в дверь колотил не он, а Дж. Уошберн Стоукер, и этот Дж. Уошберн Стоукер уставился на меня с такой бешеной злобой, что, не укрепи я нервы живительным эликсиром и не знай, что его дочь Полина находится на безопасном расстоянии отсюда, я, несомненно, почувствовал бы некоторое беспокойство.

Но сейчас я ничуть не смутился.

– В чем дело? – спросил я.

Я вложил в свой вопрос столько ледяного недоумения и надменности, что натура не столь крепкая наверняка отшатнулась бы и рухнула навзничь, будто подстреленная. Но Дж. У. Стоукер и глазом не моргнул. Он оттолкнул меня и вбежал в дом, потом подскочил ко мне и схватил за плечо.

– Говори сейчас же! – заорал он.

Я невозмутимо освободился от его руки. Пришлось, правда, вывернуться из пижамной куртки, однако все равно мои усилия увенчались успехом.

– Прошу прощения!

– Где моя дочь?

– Ваша дочь Полина?

– У меня только одна дочь.

– И вы спрашиваете меня, где находится ваша единственная дочь?

– Я знаю, где она находится.

– Тогда зачем спрашиваете?

– Она здесь.

– В таком случае отдайте мою пижаму и попросите ее войти, – сказал я.

Если честно, я никогда не видел, как люди скрежещут зубами, поэтому не решусь с уверенностью утверждать, что произведенное Дж. Уошберном действие следует назвать зубовным скрежетом. Может быть, это был скрежет, а может, и нет. Но я ясно видел, как надулись желваки у него на скулах и челюсть заходила ходуном, будто он жует чуингам. Малоприятное зрелище, но благодаря живительной смеси, в которую я плеснул гораздо больше виски, чем содовой, чтобы поскорей заснуть, я вынес его бестрепетно и равнодушно.

– Она в этом доме! – крикнул он, продолжая скрежетать зубами, если я правильно определяю зубовный скрежет.

– С чего вы взяли?

– Сейчас объясню. Полчаса назад я зашел к ней в каюту, а каюта оказалась пуста.

– Но почему вы, черт возьми, решили, что она пришла ко мне?

– Потому что она безумно в вас влюблена, и я это знаю.

– Ничего подобного. Она относится ко мне как к брату.