I

Вползает мрак семи часов утра –

январская звенящая отрава –

до крошки жар домашний обобрав,

под кожу.

Слепо, голодно, шершаво

лицо ощупал холод, не смотрю,

как мотыльком дворовый снежный ангел

в грязи крылами бьётся.

Неуют

оглаживает с бархатной изнанки

души зальдевший кокон.

Стылый взгляд,

завязший в сахарине чьих-то окон,

погреть бы о стеклярусы гирлянд,

но дверью скрипнул пазик кривобокий

и потащил меня сквозь сумрак и огни.

В стекле колодцы улиц холодели.

Проснулся город тюрем и больниц,

казарм, промзон, складов и богаделен.

И серые заборы спецчастей -

идиллия рождественских открыток.

Ложится на грунтованном холсте

асфальта пылью и силикальцитом

глубинки неизбывная печаль,

Бараки и погосты – побратимы.

И плесневеет мир, кровоточа

иллюзией,

что время

обратимо.

II

Но время жадно пожирает нас,

и человек по сути хронотрофен.

Он ищет путь, безвыходность признав,

в обход неотвратимой катастрофы.

Скользит песок истраченных минут -

под пальцами осыпавшийся берег.

И мнится – кану в тьму и глубину,

не удержавшись, сил не соразмерив.

Кто поддается – и уходит в грязь

и ряску лет, в замшевшее посмертье,

кто борется, кичась и молодясь,

кто воскресает, продолжаясь в детях.

Но неумолчно щелкает отсчёт

обратный равнодушным метрономом,

и плачь-не плачь – никто и не спасёт.

И я сама себя не сберегла.

Одна дорога нам –

с крыльца роддома

до стали секционного стола.

Шёлк заката в мае – плохого кроя,

Швы ползут по краю, испод багров.

Нотным станом город высотки строит,

В нем виток развязки клубка дорог —

Словно ключ скрипичный. И скрылось солнце,

Алой лаской гладит последний луч

По вершинам горы. И вдаль червонцы

Рассыпает Никта, раскрасив мглу.

Свет небесный дивен и амальгамен.

Из окна посмотришь – и спасена.

Полнолунный чистый молочный пламень

Пусть прольется сверху, омоет нас.

И лакают кошки с асфальта лужи —

Сливки с неба вылиты через край.

Каждый сверху вычислен, обнаружен,

Найден легким, сразу допущен в рай.

Что огнем созвездия воскресили,

То сегодня ожило в темноте,

И высокий голос, набравший силу,

Отражаясь эхом от старых стен,

Пролетает мимо бараков ветхих

Вдоль по рельсам – гулким и долгим «ре».

И мерцают звёзды далеким светом,

Растворяясь в тающем серебре.

Запах первой полыни и резкий озон,

Цвет черёмухи сладкий и звонкий.

Утром город, омытый весенней грозой,

Проявляется на фотоплёнке.

Неохватное лето шумит впереди,

Речка видится между домами —

И щекочет искристая радость в груди.

Я иду на последний экзамен.

Маслянистую зелень нальют тополя

В акварели аллей и окраин.

Свойство памяти – словно вживую являть

Этот свет из прохладного мая.

Февральский город наш – картонная коробка с размокшим дном.

Разметкой «хрупкий груз» – бокал высотки.

Сети тропок топких раскинул двор.

С парящих ржавых труб, укутанных лохматой стекловатой, сырой туман подполз и ослепил.

Мне в сумерках легко и жутковато, и каждый поворот – глухой тупик.

Озяб проспект под сизой крышкой неба, с деревьев мокрых оплывает снег.

Ложится тень на крыши тёмным крепом.

Изнанка туч – белила и свинец.

Подтаявшим серебряным крахмалом сугробы оседают, окривев.

Асфальт блестит, и воздух пахнет талым,

И льётся приглушенный серый свет.

Ноябрь (вилланель)

Придет ноябрь – станет хуже.

Осиротеет тихий парк,

Застынет небо в темных лужах.

Я так скучаю, ты мне нужен.

Летят снежинки в блеске фар.

Придет ноябрь – станет хуже.

И раздражен, уныл, простужен

Мой город – ласковый кошмар.

Застынет небо в темных лужах.

Надетый осенью наружу,

Не греет год – он зол и стар.

Придет ноябрь – станет хуже.

Рассветный мрак обезоружит,

Ведь холод – самый честный дар.

Застынет небо в темных лужах.

Утешит зябнущую душу

Фонарный свет, пустой бульвар.

Придет ноябрь – станет хуже.

Застынет небо в темных лужах.

Нетканой нанкой небо накрывает,

Грозой и гарью горней, городской,

Мурлычет мрак, минорный морок мая,

Из зева окон брызжет зыбкий зной.

Луны лампаду Лев ласкает лапой,

Клубком катать бы, шерсть мотать шарфа.

Свод цитадели циркулем царапать

И с треском рвать рассветный целлофан —

Зигзагам молний, помолчав мгновенье,

И громом, гневом и кошмарным сном

Вдруг разразиться, вихри влаги вспенить

И, белым вспыхнув, оседать на дно.

– Спроси, спроси, о чем мой главный страх,

О ком бессонно думаю, тревожась,

Какой дорогой боли, тропкой травм

Несу себя сквозь время осторожно?

Себя в рутине быта потерять

И потонуть в болотной, монотонной,

Нелистопадной ряске октября.

Чье фото на экране телефона

Мизинцем глажу? Метеобюро

Подглядывает в окна воровато.

И плюш подбрюшья неба распоров,

На крыши ветер сыплет клочья ваты.

– Чего боишься?

– Злой осенней тьмы,

В которой вместе не проснемся мы.

Дорожная колыбельная (заговор)

Ветер кутал трассу в синюю вуаль,

В звездный ласковый люстрин туманных сумерек.

Колыбельный ритм, древний ритуал.

Под шуршанье шин уснули – словно умерли.

Темнота. По обе стороны – пустырь.

Тьма за знак цеплялась, обрываясь клочьями,

Большелобые кабины опустив,

Фуры спят, бочины грея у обочины.

Горы дремлют, вьётся лентой серпантин

Расстилается к востоку в небо лестницей.

Спят убогие кафешки на пути,

Большегрузу вслед старуха перекрестится.

«У Надежды», «Путник», «Омни» и «Роснефть»,

Запылённые ларьки шиномонтажные.

И, к земле припав, столетне обомшев,

Деревеньки спят, завёрнутые пашнями.

Полотно дороги, в трещины осев,

Рассыпается фонарным электричеством.

И мы тоже спим на крайней полосе,

На изломанной постели металлической.

Ласковый свет из витражных окон

старой базилики льётся на стены

ясным, прозрачным медовым соком

солнца, и томной апрельской ленью

дышат сады, расцветая в вечность,

кошка – текучая струйка дыма -

прячется в тень.

Обжигая плечи,

первый весенний загар обнимет

улицы – строки мартиролога.

Не был он мной за амвоном воззван,

но в переулке

я видел

Бога.

Там, где он шёл, распускались розы.