Приоткрыв глаза, огляделась. Больница, но какая-то странная, будто больница моего детства. Посреди палаты стоит некто в лимонного цвета балахоне и рассказывает, что он думает о мадам Помфри, которая умудрилась упасть с лестницы в Хогвартсе. Все слова понятны, смысл не ясен. Я-то тут при чем? И показывать ли, что я понимаю язык? Хотя, если попала к союзникам, они меня вполне передадут нашим, но как я это объясню СМЕРШевцам? А если они узнают? Что-то я дрожу, да что там дрожу, меня колотит всю.
В этот момент вторая память взбунтовалась, и я поняла, что мадам Помфри — это я. Шизофрения ты моя, шизофрения… Меня, получается, за свою приняли? Это хорошо, но где же оригинальная Помфри? Тут будто что-то прошептало: «Дура! В зеркало посмотри!» И ничего я не дура, но зеркало попросила слабым, прерывающимся голоском, заставив стоящего закатить глаза со словами «о, женщины». Я его понимаю, но своя рубашка ближе к телу, потому, даже не обратив внимания на свой голос, да и на то, как передо мной возникло зеркало, я вгляделась.
Не истерить, не истерить, я умная, добрая, хорошая, отличный специалист… Но в зеркале не я. «Уже ты», — ответила моя шизофрения. Хорошо, допустим, это не шизофрения, а предсмертные галлюцинации. Может такое быть? Может. Жаль, что я не вижу папу и маму, но что имеем, то имеем. В таком случае, барахтаться бессмысленно, а надо расслабиться и получать удовольствие. Как мне во время родов говорили: «расслабьтесь и тужьтесь». Очень оригинальное пожелание было, да.
Ну, раз это все галлюцинации и можно успокоиться, то будем взаимодействовать, как говаривал наш психиатр, выжил ли… Подошла к грустно смотрящему на меня мужику в балахоне, посмотрела ему в глаза снизу вверх и, сделав глазки, как у пролившей спирт Вари, сказала по-английски: «Я больше не буду». Готово, мужик в шоке. Могу еще, значит…
Так, хорошо, с тем, кто я в этой галлюцинации, разобрались. Интересно, а Россия здесь есть? Потом узнаю. Кстати, балахонистого типа я расспросила, как бы мне из ведьм во врачи вернуться. Не уверена, что он меня хорошо понял, но проблеял что-то про экзамен на знание строения человека. Анатомия, что ли? Он издевается? Я — хирург, прошедшая почти всю войну! Видя мое непонимание, договорился с главным целителем о пробном экзамене. А главного тут зовут «Гиппократ». Смешно? Смешно. Надеюсь, это не тот, чья клятва: сознание, а особенно подсознание — штука темная и выверты у него могут быть занимательными.
Неожиданно ощутила тоску по Варе, Маше, Ефремычу… Дай им, господи, выжить… Жаль, что со мной так получилось, но хоть узнаю, что там. Правы большевики в том, что только тьма или же прав был наш батюшка?
Спать… спать… спать…
Снилась мне операционная в позабытом уже за столько лет госпитале. Будто остановился пациент, я ему массирую сердце, а он никак… А под маской — лицо отца. Проснулась с криком, за окном глубокая ночь. Через секунду вбежала молоденькая девочка в костюме монашки и подала чашку с чем-то не сильно приятным на вкус. Сразу же накатил сон, и я заснула уже без кошмаров.
Наутро чувствую себя… живой. Какая-то долгая галлюцинация, ну да не мне решать. Голова вообще предмет темный, что и доказали большевики, перевернув весь наш мир. Кстати, о мире, какой сегодня день-то? Как пятница? А число? Какого-какого года? Дайте мне спирта! Можно неразведенного! Но — быстро! Лучше бы это была шизофрения, честное слово.
Поела, вкусно поела. Досыта. И чай… Как хлопала глазками молоденькая сестричка, когда я намазала масло на свежую булку, посыпала сахаром, которого здесь было — целая сахарница, огромное, непредставимое богатство, и, почти урча, принялась вкушать это самое прекрасное на земле лакомство. Ради одного этого мига я была согласна и на шизофрению, и на галлюцинацию, и даже на 1991 год.
Как так выписка? Интересное кино, а где осмотр, опрос… Кстати, об опросе, где мой Сметвик или как его там? Который направляет режим больных к их выгоде. А вот и балахонистый, легок на помине. Что? Поговорить? Отлично, поговорим, за ногу об пень, чтобы тебя переколошматило об забор трижды. Что? Я не знаю? Чего это я так озверела, кстати? Пообещала его на части разобрать и каждую назвать на трех языках. Предложили сходить к трупу. Сходила. Назвала. Кое-что, по-моему, и они не знали. Спросили, что делать, если живот болит, долго опрашивала. Теперь смотрят с уважением, обещали прислать то ли кольцо, то ли перстень. Ладно, домой так домой. Кстати, а почему я такая спокойная? Слишком спокойная я какая-то. Галлюцинация галлюцинацией, но где моя истерика, которая давно должна была быть тут? Пойду, спрошу, в конце концов, коллеги. «Умиротворяющий бальзам»? И сколько? Сколько-сколько? Да я вас!
Выгнали. И не догнала. Печально… Еще печальнее то, что я какая-то странная — то холодная, как англичанка в постели, то эмоциональная, как француженка после первой брачной ночи. Ладно, домой так домой… Спасибо шизофрении, рассказала, куда. Страшно-то как на улицу выходить, а вдруг налет? Тьфу ты, нет тут никаких налетов, но войну из жизни не сотрешь… Хорошо, что шизофрения мне все подсказывает: и медикаменты, и дозировки. Плохо, что я совершенно не понимаю природы своего спокойствия и принятия сказочной действительности. То, что для предсмертной галлюцинации как-то долго и слишком реалистично, меня совершенно не пугает, хотя что я знаю о предсмертных галлюцинациях? *
Помнится, танкист кричал, что он ангел и закроет всех от бомб. С кем-то спорил, о чем-то просил всю ночь, а к утру отошел. И профессор Вавилов не раз рассказывал, так что дело это обыкновенное. А все-таки, как-то быстро жизнь закончилась, я и пожить-то не успела, сначала счастливое детство, балы, приемы, потом же — постоянный страх. И под конец я же не смерти боялась — бесчестия. Светочку, кузину мою, солдаты, ворвавшиеся в дом, долго мучили, да так, что издали слышно было. А потом в закрытом гробу хоронили. И я могла быть на ее месте, да повезло мне. Сильно мне везло — и жива осталась, и не насиловал никто, а только по любви было, и четыре года войны без царапинки, хотя сколько таких эшелонов погибло — бессчетно. Видимо, пришло время платить за это везение. Пути господни неисповедимы.
И что, здесь живут люди? Переформулирую — здесь вообще можно жить? Сыро, промозгло, холодно… Квартира абсолютно точно посвящена катару верхних дыхательных путей. Так дело не пойдет. Окна открыть, тут прибраться, ой! А это что такое? «Домовой эльф», — подсказывает шизофрения, советуя ему что-то поручить. Поручила прибраться и сделать, чтобы было тепло. Чувствую, как остатки самообладания покидают мой разум. Это что тут? Это как? Почему я теперь — эта женщина? Что со мной случилось вообще? Тьма…
Очнулась от чего-то мокрого на лице. Это я что, как барышня, в обморок упала? Хороша, нечего сказать! Надо взять себя в руки… Надо, я сказала! Всё, все рефлексии на потом! Дала себе по лицу. Полегчало. А вот домовому, судя по всему, не очень. Таких больших глаз я не видела никогда. Лежу на диване, поверх меня плед, в руках чашка с чаем. Ой, горячим чаем. Как я оказалась в таком положении — абсолютно не помню. Надо договариваться с шизофренией и как-то подружиться с чужим миром, что окружает меня. Помню, маменька рассказывала сказки о переселении душ. Может быть, это оно самое, а не галлюцинации?
Хорошо, что это ненадолго, скоро на работу. Оказывается, я школьная медсестра, или, как здесь говорят, «медиведьма». Ужас еще в том, что, судя по шизофрении, я совершенно не занимаюсь своими прямыми обязанностями. Ну да ничего, погодите у меня, будет вам и диспансеризация, и осмотр, и кружка Эсмарха.
Комментарий к Приступая к врачебной деятельности
* Это действительно так, галлюцинации перед смертью бывают самые разные и зачастую пациент может выдать такое, что куда там Гарри Поттеру.
========== В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного ==========
Первый день на рабочем месте. Так и вспоминается сердитый доктор Вавилов: «Эта пигалица? Хирург? Да не смешите меня!» Страшно, аж коленки дрожат. Странное чувство, будто я помолодела, может быть, это потому, что ушел страх того, что узнают мое происхождение? Или потому, что вокруг мир? К этому почти невозможно привыкнуть: и к окнам без полосок бумаги, и к отсутствию бомбежек, и к тишине. Самое страшное — эта тишина. Всю неделю училась засыпать без лекарств, эта невозможная тишина меня пугала. Даже думала, что заснула в мертвецкой, отчего совсем не спалось. Трудно привыкнуть, очень. Не думала, что меня так война изменила. И мой поезд, конечно. В этом мире тоже был Советский Союз, но… у него была другая история и меня почему-то совершенно не тянуло на Родину. Может быть, позже, когда-нибудь… А пока я его еще слишком боюсь. Наверное, это неправильно, зато честно.
