Время от времени мать мучили головные боли.
В ту ночь ты проснулась от жажды. Из темноты сверху вниз на тебя смотрели твои книги. Уезжая на год в Японию вместе с человеком, с которым ты была в отношениях, ты начала наводить порядок в вещах и поняла, что нужно куда-то деть книги, которых у тебя было слишком много. Ты раздумывала, что с ними делать, и решила большую часть книг, которые пробыли с тобой долгое время, отправить домой к маме. Она специально освободила одну комнату и выставила книги там. После возвращения ты уже так и не забрала их обратно. Приезжая к матери, ты всегда оставляла вещи в этой комнате. Когда ты оставалась ночевать, мать стелила тебе постель здесь же. Какое-то время в мутном сумраке ты снизу вверх смотрела на свои книги, а потом вышла в кухню. Выпив воды, ты вернулась в комнату и подумала: «Интересно, спит ли мама?» Ты осторожно приоткрыла дверь в её комнату. Тебе показалось, что под одеялом пусто. Ты позвала: «Мама!» Ответа не было. Ты нащупала на стене выключатель и включила свет. Матери не было. Включив свет в зале, ты заглянула в ванную, но и там её не было. Постоянно повторяя «Мама, мама!», ты открыла входную дверь и вышла во двор. Утренний ветер проник под одежду. Ты включила свет во дворе и первым делом посмотрела в сторону пристройки. Мать лежала там. Спрыгнув с лестницы, ты подошла к ней. Как и днём, она спала, положив руку на лоб и сильно нахмурив брови. Ноги её были босыми. Пальцы ног были поджаты – видимо, ей было холодно. Приятные воспоминания о вчерашнем скромном ужине и прогулке вокруг дома, казалось, разлетелись вдребезги. Было раннее ноябрьское утро. Ты принесла одеяло, потом достала носки и надела на её босые ноги. Ты сидела рядом, пока она не пришла в себя.
Однажды мать принесла и поставила в пристройке пресс-форму для солода. Так она собиралась заработать какие-то деньги другим способом, кроме земледелия. Она собирала на своём поле зёрна пшеницы, слегка перемалывала их, добавляла воды, после чего укладывала эту массу в форму и прессовала. Сделанные таким образом брикеты начинали закисать и источали стойкий запах, слышный по всему дому. Все жаловались на этот запах, но мать говорила, что запах брожения – это запах денег. Кто-то в нашей деревне занимался производством соевого творога. Мать относила туда хорошо сбродивший брикет, те сдавали его в винодельню, за что получали деньги, которые потом отдавали матери. Эти деньги мама складывала в белую керамическую миску, поверх неё ставила ещё шесть-семь тарелок и засовывала их на самую верхнюю полку кухонного шкафа. Эта миска была для матери банком. Она складывала туда не только деньги, но и все другие свои сбережения. Когда ты приносила квитанцию на оплату обучения, мать доставала деньги, сложенные в керамической миске, отсчитывала нужную сумму и вкладывала в твою руку.
Утром, открыв глаза, ты поняла, что заснула на лавке в амбаре. «А где же мама?» – подумала ты и осмотрелась. Матери не было рядом, был слышен только стук ножа по разделочной доске, доносящийся со стороны кухни. Ты быстро встала и пошла на кухню. В тот момент мать начинала резать лежавшую на разделочной доске редьку. Она держала нож как-то неуверенно. Это была уже не та сноровка, с которой она когда-то, не глядя на нож, ловко шинковала редьку для салата. Рука казалась неуклюжей, а нож постоянно промахивался мимо редьки и скользил по доске. Казалось, что так она скорее порежет не редьку, а свой палец. «Мама, стой, – не выдержав, сказала ты и забрала у неё нож. – Давай я порежу». Ты встала у разделочной доски. Немного поколебавшись, мать всё же уступила тебе место. В металлической решетке в мойке, распластавшись, лежал уже неживой осьминог, которого ты привезла в коробке. На плите стояла пароварка из нержавейки. Похоже, мать хотела приготовить осьминога на пару, положив на дно пароварки слой редьки. Ты хотела возразить, что осьминогов бланшируют, а не варят на пару, но передумала. Мать выложила на дно пароварки редьку, которую ты порезала. Поверх редьки она установила подставку, положила на неё целого осьминога и закрыла крышкой. Ты узнала её старую привычку… Мать редко готовила рыбу. Она даже не утруждалась различать названия рыб. И скумбрию, и сайру, и рыбу-меч мать называла одинаково – «рыба». При этом, упоминая бобовые, например, она всегда чётко различала фасоль, сою, белую сою, чёрную сою. Когда появлялась рыба, она не подавала её сырой, не пекла и не тушила, а всегда солила и готовила на пару. Скумбрию или рыбу-меч она приправляла соевым соусом, смешанным с молотым красным и рубленым зелёным перцем и чесноком и тоже варила на пару, налив на дно пароварки слитую с риса воду. И раньше, и сейчас твоя мать не берёт в рот сырую рыбу. А когда видит, как едят другие, брезгливо морщится, на её лице недоумение, как рыбу можно есть сырой. Мать с семнадцати лет готовила на пару ската для поминальной церемонии и, по-видимому, поэтому решила и осьминога приготовить в пароварке. Вскоре по кухне начал расплываться запах варёной редьки и осьминога. Наблюдая, как мать готовит осьминога, ты вспоминала, как вы готовили скатов.
У вас на родине принято на ритуальный поминальный стол всегда ставить блюдо из ската. В вашей семье поминальный ритуал проводился один раз весной, два – летом и два – зимой. Таков был годовой цикл ритуальных церемоний, подготовка к которым полностью лежала на плечах матери. Если учесть, что поминальный стол готовился ещё на лунный новый год и Праздник урожая, – то получалось, что количество скатов, с которых мать должна была снять шкуру, сидя на корточках у колодца, составляло семь в год. Обычно она покупала скатов размером с крышку кухонного котла. Когда твоя мама приносила с рынка бурую тушу ската, бросая её с характерным шлепком на площадку у колодца, это означало, что приближается день поминального ритуала. Самым большим мучением было чистить ската перед зимними ритуалами, когда стояли такие морозы, что проливавшаяся на землю вода с треском моментально превращалась в корочку льда. Мать своей красной окоченелой рукой делала надрез в шкуре ската, а твои детские тонкие пальцы стягивали её. Ладно, если бы хотя бы можно было потянуть и снять всю шкурку сразу, но когда ты её оттягивала сантиметра на три, она тут же обрывалась, и приходилось постоянно делать новые надрезы. Мать и дочь, присевшие на покрытой коркой льда площадке у колодца, – вот характерная картина вашего дома зимой. Это действо повторялось из года в год, будто вновь прокручиваемая киноплёнка. В один год мама задумчиво посмотрела на твои онемевшие от холода руки и сказала: «Да ну её! Ну не снимем мы шкуру, и что!» Она перестала чистить и энергично порубила ската на куски. Впервые на поминальном столе оказался нечищеный скат. Отец спросил: «Что это с ним?» – «Обычный скат, просто шкуру не сняли», – ответила мама. «Поминальные блюда нельзя готовить кое-как», – проворчала из-за спины матери твоя тётя. «Так сами бы взяли и почистили», – не растерялась мать. В течение следующего года неочищенного ската на поминальном столе вспоминали каждый раз, когда случались неприятности. Когда не уродилась хурма, когда во время игры в «чижа» старшему брату попали палкой в глаз, когда отца положили в больницу, когда произошла ссора между двоюродными братьями и сёстрами, тётя каждый раз ворчала, что всё это произошло из-за того ската на поминальном столе, с которого мать поленилась снять шкурку.
Мать положила сваренного на пару осьминога на разделочную доску и собралась его нарезать. Но нож по-прежнему соскальзывал. «Мама, давай я». Опять забрав у мамы нож, ты порезала горячего осьминога, пропитавшегося ароматом редьки, взяла один кусочек, макнула в перечно-уксусный соус и протянула маме. Так всегда делала она. Каждый раз в этом случае ты протягивала палочки, чтобы взять кусочек, но она говорила: «Будет не так вкусно, бери с моих рук». На этот раз мама собралась взять кусочек палочками. «Мама, будет не так вкусно, бери с моих рук». Ты положила кусочек пареного осьминога матери в раскрытый рот. Сама тоже взяла один кусок и попробовала. Пареный осьминог был мягким и тёплым. Ты сначала подумала: кто же ест осьминога на завтрак? Но вы с мамой, стоя на кухне, продолжали есть его руками с разделочной доски. Ты увидела, как мать пыталась взять кусочек, но постоянно роняла его. Ты снова подала ей осьминога своей рукой. Потом мама уже перестала пытаться есть самостоятельно, а ждала, пока ты поможешь ей. Казалось, что руки не слушаются. Жуя осьминога, ты позвала: «Мамочка! Давайте вместе съездим в Сеул», – впервые обратившись к ней на «вы». Она ответила: «Пойдём лучше в горы».
