Тогда мой район был посёлком, и отец родился в небольшом бараке в пятидесятых годах. Вскоре посёлок присоединили к городу Перово, а ещё позже Перово присоединили к Москве. В конце восьмидесятых здесь родился и я. Несмотря на статус городского района, менталитет среди местных так и оставался деревенский. Все друг про друга всё знали, много было алкашей, сейчас много и наркоманов. Ещё во времена моей юности здесь продолжались чисто деревенские драки район на район. Но несмотря на всё, я любил наш район, как любил его и отец. За эти пятиэтажные дома, укрытые деревьями улицы, отсутствие новостроек128, за дух той, старой России.

Отец научил меня никого не бояться, научил тому, что каждый, даже самый страшный с виду человек, имеет свои слабые стороны, и так же смертен, как и любой другой. Научил принципу «Если ты бился, то уже не проиграл», который всегда помогает мне по жизни. Ведь несмотря на любые трудности, нужно идти вперёд. Слабых жизнь не пытается сломать, они и так стоят на коленях. А сильным судьба всегда преподносит испытания. Так и живём.

Дорога на Вора

Наша камера находилась на третьем этаже нового корпуса, состоящего из четырёх этажей. Под нами был служебный этаж, где находились кабинеты сотрудников учреждения, а на первом этаже были уже упомянутые «пятёрки».

На нашей стороне крыла на пятерках находился спецпродол или «спецы», как мы его называли, где в одной камере сидел чеченский журналист, осуждённый по 282129 статье, а в другой вор Мамука Гальский. В хате на спецпродоле обычно сидело не больше пяти человек.

Спецпродол сформировали во время моего пребывания в пресс-хате. Ранее там располагались камеры для малолеток, как раз оттуда сломился беспредельщик Махо. Но позже хаты раскидали, продол огородили локалкой130 и заселили туда спецконтингент из взросляка. Туда и заехал по приезду на централ грузинский жулик. Его камера располагалась прямо под нами, через этаж, и дорогу с вором держать могли только мы.

Помимо малой вместимости спецы отличались от обычных камер тем, что на окнах у них стояли дополнительные решётки-«намордники» и дорогу гнать было достаточно трудно. Усложнялось это тем, что коня приходилось делать намного длиннее стандартного, так как держать его нужно было через административный этаж.

Через нашу камеру постоянно шли малявы вору со всех тюрем Москвы. Их загоняли нам по дороге судовые. Гнать такие малявы была большая ответственность, любая из них строго фиксировалась в дорожной тачковке.

Однажды, когда я спал, меня разбудил дорожник Фанат и Гусь. Они мне озвучили новость, от которой у меня волосы встали дыбом. У них оборвался конь, который шёл на вора, и упал на землю. В коне было более десятка маляв, которые мы получили накануне. Фанат и Гусь присели на конкретную измену, так как понимали, что если эти малявы попадут мусорам, то будет очень плохо, а с нас ещё и получат131. Со спецами общение держали в основном через раковину, и я пошёл с блатными на переговоры. В итоге, спустя час нервяка, пробежек от раковины к окну и долгих переговоров, ко времени, когда уже полностью рассвело, они смогли, наконец, затянуть малявы через козла с хозобслуги. У нас как камень с души упал. Но теперь я лично проверял на крепость каждого коня, дабы избежать подобных инцидентов.

Свидетель

Однажды к нам заехал паренёк, находившийся под следствием за семь эпизодов 162 ч.2132. Он мне сразу не понравился. Есть такой тип людей, сходу вызывающих отвращение. Крысёныш какой-то по характеру: юркий, хитрый. Мне стали интересны материалы его дела, и я попросил почитать объебон. Объебонами назывались все документы предварительного следствия, которые выдавались на руки подследственному. В основном это были постановления о аресте или обвинительные заключения.

Он протянул мне документ. Среди скучных, ничем не примечательных материалов дела я заметил то, что сразу привлекло моё внимание: данный индивид ранее проходил свидетелем обвинения по делу моего бывшего сокамерника. Свою находку я не стал оглашать вслух и подтянул к себе на беседу Фаната и Гуся. Змей тогда с нами ещё не сидел, и за хатой смотрела братва, то есть мы. Рассказав им о ситуации, предложил прессануть этого парня. Вообще так поступать нельзя, но мы были малолетками, а подросткам некуда девать накопленную энергию. Ведь сутками сидим в четырёх стенах. Не зря взросляки говорят, что с малолеток спроса нет, так как дети ведут неосознанный образ жизни.

По понятиям в дела подельников и свидетелей лезть нельзя, этот вопрос должен решать непосредственно сам обвиняемый по данному делу. Но мы воспользовались данным предлогом, чтобы избить непонравившегося нам арестанта. Да, мотивация жестокая. Возможно несправедливая. Но тюрьма не пионерлагерь, а мы хищники, не овцы.

Можно было его вшатать и так, в открытую, но так как парню стучать ментам не впервой, нужно было провернуть всё грамотно, чтобы он не мог понять, как всё произошло. Разработали план, по которому Фанат начинает беседовать с жертвой при всей хате, на разговоре выводит его признание сучьего поступка, после чего я подаю сигнал, и Гусь накидывает ему на голову одеяло.

После вечерней проверки, Фанат сказал всей хате, что сейчас будет серьёзный разговор и пригласил новенького сесть за дубок. Сев напротив, он начал с ним общаться, сказав, что мы в курсе за ситуацию, и попросив разъяснить её. Я стал рядом с Фанатом напротив парня, а Гусь сзади, около двуярусной шконки. Тот, понимая, что ему не отвертеться, а в тюрьме лучше не врать, признался, что проходил свидетелем по делу о разбойном нападении, где сдал своего знакомого.

– Ну, ты признаёшь, что сука? – спросил Фанат.

Парень в ответ начал мямлить отмазки.

– Ты признаёшь, что ты сука?! – не отступал Фанат. – На конкретный вопрос полагается только конкретный ответ! Да или нет?

– Да, признаю, – сдался парень.

– Что признаёшь? – Фанат ждал отчётливого заявления.

– Признаю, что я сука, – признание получено, приговор вынесен.

Я щелкнул пальцами, Гусь сорвал со второго яруса шконки одеяло и накинул жертве на голову, после чего последовал удар ногой в лицо, и свидетель слетел с козел на пол.

Били долго. Стараясь не отправить в больницу, и не разбить лицо, но в то же время вымещая всю накопившуюся злость. В первую очередь меня злило то, что сам он являлся преступником, заехал весь на «мур-волне»133, а сам оказался вольным стукачком. Фраер, одним словом. На суд Линча подорвалась вся хата, так что вскоре пришлось оттаскивать от него других. На ночь забили его под шконку, и сказали утром по проверке не возвращаться в хату.

На следующее утро был «голый торс», и на проверке сотрудники увидели, что вся спина новенького покрыта синими гематомами, как будто за ночь ему сделали татуировку во всю спину. В хату, понятное дело, он не вернулся, и нас по одному начал дёргать кум на беседу. Но ответ следовал от всех один: «Не знаем, спали, видимо, упал».

На прогулке во дворик зашёл смотрящий за малолеткой. Зашёл и остановился у дверей. Мы столпились всей камерой, стоя наготове, всем своим видом давая понять, что если получат с одного из нас, то с дворика он не выйдет. Так и вели разговор на дистанции. Он спросил, за что мы его избили, я ему пояснил. Он постоял, помолчал, и сказав, чтобы мы больше так не делали, вышел.

Приговор

На заседаниях суда творился полный бардак. Мои потерпевшие не явились ни на одно слушание, заседания из-за этого переносили, часто возив нас впустую. Терпил объявили в розыск, но не нашли даже у них на родине. Свидетель, сдавший Шульцгена, не явился. На суде присутствовали только брат и жена потерпевшего по убийству, которые требовали от моих подельников компенсацию в размере нескольких миллионов рублей. Эта тягомутина длилась всю осень.