– Давай подождем, пока бабушке Цзя не станет получше. – Глаза друга сияют яростной надеждой, как тогда, в детстве. Мне совершенно не хочется тушить этот свет. Однако я напоминаю себе, что чем скорее парень примет правду, тем легче ему будет жить на свете.

– Я больше не хочу никуда идти. А ты давай попытай счастья. Не затягивай, потому что если начнешь раздумывать, так всю жизнь и просидишь на одном месте. – Я смотрю Ли Го прямо в глаза, надеясь, что он не раскусит мою ложь, как с легкостью делал раньше. Убеждаю себя, что это мне самой следует смириться с правдой и не усложнять себе жизнь.

– Но…

– Не сейчас, Гого. – Я давненько не называла друга уменьшительным именем, и теперь, заслышав его, он усмехается.

– Однажды мне все же удастся тебя убедить, – замечает он, легонько пожимая мне руку.

Я улыбаюсь в ответ. Его надежда заразительна, хоть и наивна.

Мы останавливаемся у общественного колодца, и я отвязываю от пояса флягу. На сердце у меня тяжело. Бросаю ведро вниз и, кажется, целую вечность жду, когда оно нырнет в воду. Как скоро иссякнут грунтовые воды? Сколько пройдет времени, прежде чем Шамо превратится в город-призрак? И что тогда станет с моей деревенькой? Я тяну ведро обратно, обдирая кожу ладоней о потрепанную веревку. Возможно, единственный способ выжить – отрастить толстую кожу.

Кто-то хватает меня за ногу.

Вскрикнув, я отскакиваю назад, расплескав драгоценную жидкость.

На меня снизу вверх смотрит валяющаяся на земле женщина, чье тело едва прикрыто лохмотьями, а короткие темные волосы сплошь сбились в колтуны. Наконец она убирает кривые дрожащие пальцы с моей лодыжки. У нее нет одной ноги, и она распространяет вокруг себя тлетворный запах гниющей плоти. Должно быть, она пряталась за колодцем. Я пытаюсь отвести взгляд, но он сам собой устремляется к отметке у нее на лбу.

Хотя ее лицо покрыто грязью, на коже отчетливо виден характерный алый иероглиф на языке Ши.

Предательница.

Я натыкаюсь на Ли Го.

– Нам нужно идти.

Женщина издает ужасающий звук – бессвязное гортанное бульканье, – и я понимаю, что она немая. У нее вырезали язык, как и у всех ей подобных.

Друг не только не уходит, но и опускается рядом с женщиной на корточки.

– Что ты делаешь? – шепчу я, воровато оглядываясь по сторонам. Вокруг никого и ничего, кроме закрытых ставнями витрин. Однако страх перед священниками Дийе так велик, что при одной мысли о них сердце начинает биться быстрее.

А вот Ли Го не боится.

– Отдай ей свою еду, – велит он.

– Нет! Что на тебя нашло? Мы все равно не сможем ей помочь. А если кто-нибудь увидит? – Я морщусь при мысли о собственной бессердечности.

«Уж лучше проявить осторожность, даже если при этом приходится быть бесчувственным», – напоминаю себе известную пословицу жителей Шамо.

Ли Го бросает на меня презрительный взгляд.

– Не трусь. Она голодна и умрет, если мы ей не поможем.

«Она все равно обречена», – хочется возразить мне.

– Что, если нас поймают священники? – малодушно произношу я, а женщина снова издает пугающий звук и смотрит на ведро. Ее пустые глаза озаряются мольбой.

– Раз сама не хочешь помочь, уйди с дороги.

Отстранив меня, друг снова опускает ведро в колодец. Вытянув его обратно, складывает ладони лодочкой и зачерпывает воду. Женщина пьет жадно и шумно, едва не захлебываясь от облегчения. Теперь я понимаю, что она очень юна, немногим старше меня самой.

«Предательница», – обличает красная метка у нее на лбу, и мне становится интересно, кого эта девушка пыталась защитить? Мать? Брата? Или, возможно, друга? Как бы то ни было, преступление она совершила пугающе простое: укрывала тяньсай – человека, наделенного проклятым магическим даром. В поисках таких людей священники разъезжают по городам и деревням, а если находят, насаживают их на кол и прилюдно сжигают на костре, принуждая членов семьи смотреть.

Судьба того, кто помогает тяньсай, тоже незавидна.

Им отрезают языки и сбривают волосы, что и случилось с этой девушкой. А еще клеймят, и эту отметку никак не скрыть. Они становятся отверженными, ведь никто не отважится прийти им на выручку, зная, какая за это постигнет страшная кара.

Вероятно, девушку ранили, и она потеряла ногу из-за того, что не нашлось ни единого человека, достаточно храброго или доброго, чтобы оказать ей помощь. Ли Го снова и снова черпает ладонями воду и подносит к ее губам. Девушка благодарно пьет.

«Думаешь, тебе одной трудно живется? Иди-ка покричи об этом на улице, никто и головы не повернет».

Спрятанные в складках моего одеяния маньтоу еще теплые и свежие. Дрожащими пальцами я отрываю кусочек и вкладываю девушке в руку. Похоже, она улыбается мне, но наверняка сказать не могу, настолько сильно изуродованы ее губы.

А вот то, что она плачет, сомнений не вызывает.

Ли Го смотрит на меня с негодованием во взгляде.

– Знаешь, почему священники отрезают им языки, вместо того, чтобы убить? – Ответа на этот вопрос у меня нет. – Они поступают так, чтобы лишить надежды и посеять отчаяние. Понимают ведь, что люди станут избегать так называемых предателей, стремясь уберечь собственную шкуру. – Он сжимает кулаки. – И в этом они правы.

Я часто моргаю, чтобы прогнать образ, который не могу забыть даже спустя десять лет. Он и по сей день пугает меня и служит предупреждением, чтобы вела себя осторожно. Не следовало мне помогать этой девушке, так недолго и самой в беду угодить.

– Она оказывала содействие тяньсай, – возражаю я. – Хоть и знала, что в Империи магия запрещена не просто так. Священники говорят, именно магия тяньсай создала эту пустыню и явилась причиной засухи в одной из юго-восточных деревень, где перестал расти рис, и…

– Хочешь сказать, что она заслуживает такого наказания? – холодно прерывает мои рассуждения Ли Го.

– Нет! Я лишь говорю, что хватит уже над ней хлопотать. Священники…

Друг рассерженно поднимает руку, не давая мне закончить.

– Мы уже говорили с тобой об этом, и сейчас нет смысла продолжать. Если хочешь – уходи. Я один найду способ что-нибудь для нее сделать.

Я замечаю, что девушка не сводит с Ли Го полного надежды взгляда. Считает его своим спасителем. Мне же известно истинное положение дел. Как жаль, что я не могу рассказать другу правду о себе. Однако, оставаясь в неведении, он будет в большей безопасности. Я разворачиваюсь и усилием воли заставляю себя шагать прочь. Попеременно переставляю ноги и стараюсь не вспоминать о той ночи десять лет назад, когда я, одинокая и напуганная, бродила по пыльным улицам Шамо.

Снова пытаюсь выбросить из головы образ одинокого ребенка в лохмотьях, каким я тогда являлась. С зажатым в одном кулачке нефритовым перстнем и снежинкой – в другом.

Снежинкой, которая не таяла даже на летнем зное.

Час спустя я подхожу к своей деревне и чувствую привычный укол в груди при виде ее плачевного состояния: иссушенные солнцем домишки из глины или грубо отесанных камней, каждый обнесен невысоким забором, обозначающим границы собственности. Селение находится к востоку от постепенно уменьшающегося в размерах оазиса, и земля здесь настолько сухая, что при каждом шаге в воздух взлетают облачка пыли.

Я почти не помню своего первого появления здесь, но одно знаю наверняка: тогда деревушка не была такой заброшенной, как сейчас. Наоборот, она процветала, в ней бурлила жизнь. Пейзаж был зелен, на пашне росли посевы. Мне нравилось слушать журчание воды в построенной еще в незапамятные времена системе оросительных каналов и кожей ощущать благословенную прохладу, омывая тело в конце дня.

Годы шли, пустыня подбиралась все ближе и ближе. Некогда плодородные земли превратились в пыль, и ничего нельзя было изменить. Теперь хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать оставшихся в округе соседей. Большинство уехали в поисках лучшей жизни.