Петя сидел на скамье возле дома и смотрел на заходящее в поле багряное солнце. Он ежедневно провожал каждый закат осознавая, что таких встреч осталось ему еще не очень много, ведь с каждым днем он все отчетливее ощущал закат собственной жизни.

Виной всему болезнь, в последнее время все активнее прогрессирующая в его организме. Лечения от нее не было, да если и бы и было, что могли дать ему здесь в забытом уголке мира – глухой деревушке с одной поликлиникой на весь район? Бездарные врачи лишь выпячивали глаза и словно цитировали замусоленный медицинский справочник с его полки: «Это синдром Вернера. Профилактика заболевания не разработана».

К несчастью, он и сам это понимал в свои двадцать два, а потому принимал как должное, что с каждым днем его организм стареет чуть ли не на год. Состояние юноши лишь усугублялось, но по врачам больше не ходил, боялся помимо известного диагноза по превращению в старика услышать, что на фоне болезни у него развивается раковая опухоль, узнать какие-либо прогнозы. Добился копеечной пенсии – и хватит с них. Как бы не звучало это ужасно, принять неизбежные последствия он смог.

Условия жизни были также не самыми лучшими. Жил он в деревенском доме со своим родным дедом. Дед уже в глубокой старости, но до чего же склочный, ворчливый. Вроде одинок, кроме внука никого нет, радоваться должен, что хоть одна родная душа с ним вместе находится в четырех стенах, но это было не про него. Бабушка Петра умерла когда еще его на свете не было от онкологии, сгорела как спичка. Матери он тоже почти не видал – передоз случился, когда ему было семь лет. Так и жили они вдвоем. По крайней мере внуку деваться было некуда, опекуном был дед.

В детстве, помимо уроков в классе из трех человек видел только свинарник. «Стареть» начал в пятнадцать, получил инвалидность в восемнадцать. Какая-либо социальная жизнь закончилась с окончанием девятого класса, если можно было сказать, что она вообще начиналась.

Другие немногие дружили с ним неохотно – вечно чумазый, черти-пойми во что одетый, странный, забитый. И покоя не имел нигде. В школе дети за метр обходили, выдерживали дистанцию и чудо-педагоги поселкового розлива – копошиться в ребенке не хотели, или не умели. А может и не могли.

А проблема в доме сиднем засела, вросла в каждую часть Петиной души, попрекала, душила. С проявлением болезни – еще глубже. Попади он в детский дом – право было бы лучше, но зачем-то вцепился в него дед, не отпустил. Тогда еще умудрялся работать, хозяйство держал. Всю жизнь это были свиньи. Много их одно время было, сбывал. В рацион же их входила свинина на постоянной основе. Их выращивали – их и ели. Привыкли уже. Да и Пете деваться особо некуда было.

И все равно все могло бы быть так как нужно, не будь старик сам свиньей. Ни за что отыгрывался на ранимой невинной душонке. За свою жизнь, свои ошибки, за бесцельно прожитое.

Со своими мыслями, в очередной раз проводив закат, Петя вошел в дом. Ремонта он, наверное, никогда не видел: старые наполовину отваливающиеся обои, черный грибок по углам, дощатые полы с полуоблезшей краской, кое-какая дожившая советская мебель, окна с деревянными рамами. Удобства на улице, вода – в колонке. Из коммуникаций – свет и газ. В холодное время дом отапливался от печки с горелкой, но всегда плохо и неравномерно.

– Жрать иди, там готово, – прозвучал голос из зала, смешанный с разбирательствами измен из телевизора.

– Не хочу, – сухо ответил Петя.

– Не хочешь, как хочешь. Не собираюсь с тобой сюсюкаться.

– А я тебя и не прошу, и не просил никогда. Оставь меня в покое уже.

– Меня бы кто оставил в покое. Всю жизнь чьи-то задницы подтираю, мне уже восьмой десяток, мне хрен кто подотрет, – переходя на крик продолжал вещать старик из кресла.

– Идиот, – тихо ответил Петя и прошел в свою спальню.

Там у него все просто – кровать, письменный стол с выдвижными ящиками, обклеенный наклейками из пачек со жвачками, окно с занавеской, книжки.

Петя лег на кровать и погрузился в себя под бубнеж ведущего с «Первого» и фырчание деда. Идеальный для него досуг: под передачи центрального телевидения сам гниль источает и чужой с экрана подпитывается.

Мысли приходили разные. Сегодня снова вспомнил маму. Нет, не ту – наркоманку, ее он почти не знал. Его настоящая мама проносилась в голове цветными полароидными снимками, фрагментами, оборванными воспоминаниями: как целовала, как по голове гладила, как спать укладывала. Такую и помнил. Под незримые поглаживания такой иногда и засыпал.

Проснулся парень в начале седьмого. Дед встает где-то в восемь. До его пробуждения Петя успевает умыться и позавтракать, накормить свиней, уход за которыми теперь был исключительно его обязанностью. Их осталось двое: боров Харе и молодая свинка Кришна. Недавно было больше, остальных забили, теперь ждали поросят.

В это утро все было без нарушения устоявшегося графика. В начале десятого в окно постучалась почтальонка, принесла деду пенсию. К обеду Петя разогрел вчерашние макароны, позвал деда к столу, а сам отправился убирать хлев. Вместе они обычно не ели, потому что хорошего это никогда не сулило – его мерзкий чавкающий вид терпеть было невыносимо.

Спустя минут десять уборки в хлев вошел дед.

– Ты сжег макароны, балбес, – прозвучало с самой калитки.

– Я выключил их вовремя. Вероятно, ты сам их вчера пережог, когда готовил.

– Ну конечно, я же маразмат, я же ничего уже не понимаю. Тварь ты неблагодарная! Я еле ноги перебираю и все ради чего? Чтобы на твою постную рожу любоваться изо дня в день?

– Я болею. Мне не до твоих склоков. Если тебе есть что сказать – говори, или не мешай мне убираться, – спокойно ответил Петя.

– Жрать нечего, вот что пришел. Забивай свинью, – дед сделал паузу, словно забыл что хотел сказать, – и не затыкай меня. Можно подумать я не болею.

– Она на сносях, кого я забью? Ты в своем уме? Давай купим мяса, пенсию же принесли.

– Ты на свою пенсию смотри, сволоченыш. Мне виднее что делать – мое хозяйство.

–Ах, ну раз это твое хозяйство, бери – и забивай, бери – и убирай, только отвали от меня.

Петя схватил в руки пистолет для убоя скота, подошел ближе и протянул его старику.

– Неблагодарный… Ох неблагодарный!

– А за что, за что мне быть благодарным? За твою ненависть ко всему? За что? За то, что живу у тебя? За то, что вечно попрекаем во всех грехах? Ты чего добиваешься, чего хочешь? Сколько можно уже ворчать? Разве я твою тщедушную жизнь испортил? Я тебе спокойно жить не даю? Ты меня оставил в качестве чего, груши для битья? Я подыхаю, с каждым днем открываю глаза и чувствую, как же мне плохо. И плохо не от своих болячек. Мне плохо от тебя, от твоей моральной тирании. Ты на себя бы посмотрел. Почему от меня пол села шарахается, как от прокаженного? – Ты постарался. Что ты плел другим? – От плохой суки плохой щенок? Так вот ты ту суку породил, хренов моралист. Была бы возможность – давно бы ушел. Жить ты мне спокойно не давал, так дай мне спокойно сдохнуть тут.

– Сдохнешь, сдохнешь, – проворчал дед, – вот как мать твоя потаскушка и загнешься.

– Заткнись, – закричал Петя.

– Тащил эту мразь на своих плечах. Не дочь – а уродка. Терлась по углам, у каждого столба сношалась да ширялась.

– Заткнись! Замолчи! – звучал неистовый вой в трясучке.

– Тебя выродила, подонка, на мою седую голову, такую же скотину, подобную себе.

– Заткнись! Мразь! Закрой поганый рот!

Рука сама поднялась вверх. Рука сама приставила дуло пистолета ко лбу. Зажмурился. Спустил курок.

Когда открыл глаза, тело деда с отверстием в голове лежало посреди хлева, истекавшее тонкой струйкой алой крови прямо на дерьмо. От увиденного желудок парня вывернуло. В беспамятстве он вышел из хлева заперев за собой калитку.

Закрылся в доме.