- Больного везу, не видите? - нагло сказал Мишка кондукторше. Та хотела заорать, что автобус вообще-то для здоровых задуман, но, прислушавшись к доносившемуся от бомжеватого вида мужика мурлыканью, плюнула и отошла. Вроде, ухмыльнулась даже чему-то. Про себя.

А Мише и дяде Вове предстояло сейчас самое сложное. Попасть на прием к озверевшей тетеньке Петровой, которая три полнолуния назад была глупой Мишкиной мамкой.

У бывшего офиса господина Кропоткина стояли два ряда омоновцев, продажных сытых ментов и вневедомственная охрана. Туда-сюда сновали чины городской администрации с корзинами темно-бордовых тюльпанов засвидетельствовать свое почтение убитой горем матери. Никто не сомневался, что Мишку у Петровой похитили. Никто только не понимал - кто и почему? Врагов у Петровой уже вроде бы никаких не осталось. Последнего город с почестями схоронил на прошлой неделе с вполне законным диагнозом городского патологоанатома - острая сердечная недостаточность. А тот журналюга, который поинтересовался, не живым ли еще вскрывали покойника, быстро заткнулся. Причем сам. Подавился сразу чем-то. Вроде вилкой. Или двумя.

Но Мишки не было, а телохранительша, прикованная расстроенной Петровой к батарее, ничего толком объяснить не могла, как ее не дубасили два накаченных хлопца.

А Петрова, главное, чувствовала непрерывную сосущую тревогу. Причем объяснить ее только пропажей Мишки, она не могла. Она даже умом ощущала, что с Мишкой-то все может еще и обойдется, а вот с тем, что она теряет...

Она внутренним взором мысленно искала по всей своей быстро формирующейся империи какую-то пропажу, но даже понять не могла, что же такое она потеряла. Все работало точно, учитывалось мгновенно, все материальные ценности и нематериальные активы немедленно ставились в ведомости, отчеты и утратиться внезапно никак не могли. Но отчего же такая дикая тоска поселилась в том месте, где когда-то у нее было... была... ну, такое... аналитик еще психический ей что-то за шестьсот рубликов в час рассказывал... Что же она потеряла?

- Да вдарь ты ей как следует, Макаров! - машинально сказала Петрова, кивнув головой на телохранительшу. - Сачкуешь, Макаров? Опять? Ох, и посачкуешь ты у меня!

Как и предполагал Мишка, черный ход здания почти не охранялся. Им Петрова не пользовалась. Поэтому все вывалили к главному ходу, стараясь показать Петровой, что как раз они сачковать не собираются.

А на черном входе сидел только сторож Пантелеймонович. Это не отчество, это у него фамилия такая была. Понятно, что с такой фамилией только на черном входе можно было сидеть. А звали его еще хуже - Соломон Израилевич. Он был совершенно не в курсе бурных событий последних дней и общего съезда у парадного входа. И ведь ни одна сволочь его даже не предупредила. Сидел Соломон Израилевич и тщательно счищал шкурку с жирной селедочки на газетке с кроссвордами. От своего занятия он не оторвался и в тот момент, когда Мишка пропихивал вперед через вахту черного хода полураздетого дядю Вову.

- Здгавствуй, Миша! - сказал Соломон Израилевич довольным голосом. - К маме пгишел? Не надо бы мешать маме габотать! Господин Кгапоткин этого не одобгяет!

Миша понял, что Соломона Израилевича опять ни одна сволочь не предупредила, что господин Кропоткин здесь больше не работает.

- Я это... водопроводчика веду! Ненадолго я! - сказал Миша, проползая сквозь раму вертушки.

- Молодец! - любовно сказал Соломон Израилевич. И Миша не понял, к чему отнести эти его слова. Либо к мучительному преодолению им хромированной вертушки, либо к тщательно разделанной селедочной тушке.

Они поднялись по пожарной лестнице, никого, к счастью, не встретив, потом Миша осторожно выглянул в коридор. Из мамкиного кабинета двое битюгов потащили сильно побитую телохранительницу. Мишка только тяжело вздохнул и поманил бывшего демона за собой. А тот вдруг заупрямился: "Ни за что, говорит, - не расстанусь я теперь с нею! Пошли вы все туда-то, а потом еще за угол заверните! Бейте, душите, вилками давитесь! А я буду вести высоко духовный образ жизни наедине с этим достижением Божественной мысли! Хрен вам всем, а не души! Вам для такой жизни души без надобности!"

Мишке тут пришлось объяснять еще этому гаду, что его мамка без души такого натворить может, что мало никому не покажется. Всем станет всего полно! Прямо в штанах!

Пока объяснялись, битюги вернулись, конечно. Недалеко они куда-то телохранительшу свалили. Ну, прихватили они за шкирку обоих наших мужичков, да к Петровой в кабинет обратным ходом и доставили.

- Валентина Викторовна! А с этими что делать? - пробасил старший по званию.

- В расход! Ой, постойте-ка! Это же Миша мой! Вроде! А с тем разберитесь как следует. Только на ковер больше не капайте! Ковер стоит больше всех вас оптом.

- Мам! Ты чего? - спросил ее Мишка, вцепившись в рукав дяди Вовы, которого дружно подхватили под микитки мамины хлопцы.

- А вы, дамочка, ничего случаем не потеряли? Что на лице пурга метет, милая? - вдруг радостно спросил ее дядя Вова. - Не это ли ищешь, хорошая?

Петрова пристально посмотрела на него особым взглядом, заранее обещавшим мало хорошего. Но тут Вовик распахнул перед нею свой засаленный кителек, а там, крепко прижавшись к его широкой груди, покрытой буйной рыжеватой растительностью, светилась и радостно переливалась всеми красками ее, Петровой, бессмертная душа. И только она замурлыкала от внезапного избытка света, как Петрова на полусогнутых рванула к своей душе... Потому что, девочки, шуба - это хорошо, деньги - это еще лучше! Всех ментов в городе к перламутровому ноготку, а чиновных мужиков по полкам - кайф, девочки, редкий. Но самое лучшее - это когда душа на месте...

Что сказать о бывшей империи какой-то Петровой? Да кто ее вспоминает нынче? Рассыпалось все в миг, будто и не было ничего. Одно демоническое наваждение. Бесовщина какая-то. Бездуховная. Дверь, правда, на месте осталась, телик японский - тоже. Но Микки Маусы при первой же стирке, к великой радости Мишки, навсегда слиняли с его одеяла.

Дядю Вову Петрова взяла к себе жить насовсем. Остатками ума она, конечно, понимала, что вариант этот - из последних, что Вове этому самое место на городской помойке. Но ничего со своею душою, которая где-то в подземных мирах разделилась у нее надвое, поделать не могла.