В общий туалет вела дверь с матовым стеклом. Он отпер защелку и несколько секунд постоял, нажимая на ручку, удостоверяясь, что язычок вышел из паза. Он расстегнул парку, положил ее в угол, крутанул кран горячей воды, чтобы проверить температуру – из крана пролились остатки едва теплой, потом кран чихнул два раза, и из него полилась вода холоднее реки Клайд. Ледяной шок заставил его сунуть пальцы в рот. Он взял монетку в пятьдесят пенсов, скорбно покрутил, вставил в нагреватель, увидел, как вспыхнула газовая горелка.
После этого он снова открыл кран – потекла ледяная вода, а потом с хрипом вырвалась струя теплой. Он намочил влажное кухонное полотенце, провел им по своей холодной груди и белой шее, радуясь парящему теплу. Потом сунул под желанную теплую струю лицо и волосы, подержал их там, помечтал о том, как хорошо было бы лечь с головой в горячую воду наполненной до краев ванны, избавиться от запахов других постояльцев. Он давно не чувствовал себя оттаявшим до конца так, чтобы ощущать тепло во всем теле.
Подняв руку, он провел полотенцем от запястья до самого плеча, потом напряг мышцы на руке и обхватил пальцами бицепс. Если бы он очень захотел, то мог бы обхватить руку пальцами целиком, а если бы надавил посильнее, то мог бы почувствовать очертания кости. Его подмышка была припудрена мелким порошком и походила на кожу только что вылупившегося утенка. Он сунул в подмышку нос – запах был сладковатый и чистый, никакой. Он ущипнул кожу, сжал пальцы посильнее, принялся доить мягкую плоть, пока она не покраснела от досады. Понюхал пальцы теперь – опять ничего. После этого он принялся скрести себя сильнее, повторяя вполголоса заученное: «Результаты Шотландской футбольной лиги. „Джерсы“[5] выиграли 22 матча, 14 свели вничью, проиграли 8, набрали в сумме 58 очков. „Абердин“ выиграл 17, ничьих 21, проигрышей 6, всего – 55 очков, „Мазервел“: 14 выигрышей, 12 ничьих, 10 проигрышей».
В зеркале его влажные волосы были черны, как уголь. Он начесал их на лицо, удивился, что они доходят ему до подбородка, потом посмотрел в зеркало: ему так хотелось увидеть что-нибудь мужественное, чтобы восхититься собой – черные кудри, молочная кожа, высокие скулы. Он поймал отражение собственных глаз. Что-то в них было не так. Настоящие мальчишки сложены иначе. Он снова принялся скрести себя. «„Джерсы“ выиграли 22 матча, 14 свели вничью, проиграли 8, набрали в сумме 58 очков. „Абердин“ выиграл 17, ничьих…»
Теперь в коридоре раздались шаги, знакомый скрип тяжелых кожаных ботинок, потом тишина. Тоненькая дверь задергалась, удерживаемая крючком. Шагги схватил свою армейскую парку, надел на влажное тело.
Когда он только поселился в комнате у миссис Бакш, лишь один из постояльцев обратил на него внимание. Розовощекий и желтозубый были слишком слепы или слишком разрушены пьянством, чтобы их что-то волновало. Но в первую ночь, когда Шагги, сидя на кровати, ел горбушку белого хлеба с маслом, к нему постучали. Мальчик долгое время не отвечал, потом все же решил открыть дверь. В коридоре стоял высокий человек плотного сложения, от него пахло сосновым мылом. В руке он держал полиэтиленовый пакет с двенадцатью банками лагера, которые ударялись друг о друга, как приглушенные церковные колокола. Человек, крепко пожав мальчику руку, представился: Джозеф Дарлинг, и с улыбкой протянул пакет. Шагги пытался вежливо, как его учили, сказать «Нет, спасибо», но что-то в этом человеке напугало его, а потому он впустил мужчину в комнату.
Они молча сидели друг подле друга, Шагги и его гость, на краю аккуратной односпальной кровати, смотрели на улицу с ее многоквартирными домами. Протестантские семьи обедали перед телевизорами, а уборщица, жившая напротив, ела в одиночестве за своим откидным столиком. Они пили пиво в тишине, смотрели, как другие люди занимаются своими рутинными делами. Мистер Дарлинг не снял свое плотное твидовое пальто. Матрас под ним слегка просел, и Шагги непроизвольно сместился к широкому боку незванного гостя. Краем глаза Шагги наблюдал за желтыми кончиками пальцев, которые нервно постукивали о матрас. Шагги из вежливости сделал лишь один глоток лагера, а когда человек заговорил с ним, думал только о вкусе баночного эля, о том, какой он кислый и отвратительный. Этот вкус напомнил ему о вещах, которые он предпочел бы забыть.
У мистера Дарлинга были манеры человека взвешенного, полузамкнутого. Шагги изо всех сил старался быть вежливым, слушал, как мужчина рассказывает ему о своей работе привратником в протестантской школе, о том, что их закрыли и слили с католической школой, чтобы сэкономить деньги муниципалитета. Когда мистер Дарлинг рассказывал это, создавалось впечатление, будто его сильнее поразил тот факт, что детишки протестантов должны будут мирно сидеть рядом с католическими детишками, а не то, что он в результате лишился работы.
– Я в это просто поверить не мог! – сказал он главным образом себе самому. – В мои времена религия человека говорила кое-что о нем самом. Ты учился в школе, и тебе приходилось прокладывать себе дорогу в жизни сквозь толпы этих католических ублюдков, пожирателей капусты. Было чем гордиться! А теперь любая хорошенькая девчонка ложится в постель с первым встречным грязным католическим хреном с такой же легкостью, с какой она легла бы с собакой.
Шагги сделал вид, что отхлебнул немного пива, но в основном он не пустил его дальше зубов и выплюнул обратно в банку. Глаза мистера Дарлинга искали какой-нибудь знак на стенах. Потом он украдкой скосил глаза на мальчика и спросил, проникшись вдруг подозрительностью к своему слушателю.
– А ты, кстати, в какую школу ходил?
Шагги понял подоплеку вопроса.
– Да я ни то и ни другое, и я все еще учусь в школе.
Это было правдой, он не принадлежал ни к католикам, ни к протестантам и все еще ходил в школу, когда мог себе позволить не работать в супермаркете.
– Да ладно? И какой же твой любимый предмет?
Мальчик пожал плечами. Дело было не в его скромности, просто обычно его ничего особо не интересовало. Его посещения занятий в лучшем случае можно было бы назвать нерегулярными, а потому его предпочтения не поддавались определению. Обычно он приходил и сидел молча где-нибудь сзади, чтобы учебный совет не обвинил его в прогулах. Если бы в школе узнали, как он живет, они бы предприняли что-нибудь, чтобы исправить ситуацию.
Мистер Дарлинг допил вторую банку и тут же перешел к третьей. Шагги почувствовал обжигающее прикосновение пальца к своему бедру. Дарлинг положил руку на матрас, и его мизинец, на котором красовался золотой перстень с изображением соверена, слегка касался ноги Шагги. Палец не шевелился, не дергался. Он просто покоился там, отчего ожог становился все ощутимее.
А теперь Шагги стоял в этом влажном туалете в застегнутой парке. Мистер Дарлинг прикоснулся к краешку своей твидовой кепки в старомодном приветствии.
– Я просто заскочил узнать, ты сегодня будешь?
– Сегодня? Не знаю. У меня дела.
На лице мистера Дарлинга появилась тучка разочарования.
– Отвратительный день для всяких дел.
– Я знаю, но говорю же, мне нужно встретиться с другом.
Мистер Дарлинг втянул воздух сквозь свои большие белые зубы. Он был такой высокий, что все еще не выпрямился в полный рост. Шагги представил себе поколения протестантских мальчиков, выстроенных в ряд и напуганных его длинной тенью. Теперь он увидел, что лицо мистера Дарлинга побагровело, а алкогольная потливость дала о себе знать, проступив каплями на лбу. Мистер Дарлинг перед этим стоял, согнувшись в три погибели перед замочной скважиной, – Шагги теперь в этом ни секунды не сомневался.
– Жаль. А я как раз собираюсь за пособием, а с почты – в «Оружие пивовара», потом в букмекерскую, сделать ставочки, а потом, я надеялся, мы сможем пропустить по паре баночек. Может, еще посмотреть футбольные результаты по телику. Я мог бы тебе рассказать про английские лиги. – Дарлинг смотрел сверху вниз на мальчика, языком прощупывая задние коренные зубы.
