Победил генерал Попов – начальник контрразведки. Из Москвы пришла депеша именно на его имя… И нас по акту передали новому хозяину.
И опять на транспортном самолете, гуськом, сидя на ногах у переднего товарища, мы летели на новое место жительства в город Воронеж. Перед самым вылетом забросили в самолет еще двоих – Игоря Белоусова и Михаила Михайловича Замятина. Я еще не успел прийти в себя после первого знакомства с чекистами, но был более бодр и здоров, чем эти наши товарищи, помороженные и полуживые. Место в кабине летчиков занял сам генерал-майор, и самолет взмыл в небо.
По дороге с военного аэродрома в Воронеже, с борта мощного грузовика мы увидели то, что называлось городом. Воронеж лежал весь в руинах. Следователь подтвердил: разрушено более 80% домов.
И только «Екатеринка» (так называли тюрьму местные жители, потому что она имела форму буквы «Е») осталась полностью сохранной, вплоть до последних вспомогательных строений. Ее, будто по договоренности, щадили при обстреле и немцы, и русские.
Там, в этой тюрьме, нам пришлось пробыть с 21 декабря 1944 года до марта 1946-го. Возили нас на допросы по вечерам, когда стемнеет, через весь город, в другой его конец, где занимал сравнительно целое здание штаб СМЕРШ. Возили на грузовых машинах, в любую погоду, уложив в кузове вниз лицом, со связанными за спиной руками.
Чаще всех в «работе» по ночам бывали мы трое: радист Аркадий Герасимович, Игорь Белоусов и я. Остальных доставляли в следственный корпус по два-три раза в неделю. Их «дела» – по совместительству, двух-трех человек сразу – вел один следователь. А у нас с Аркадием и Игорем были свои «персональные» сыскари довольно высокого ранга.
Меня «обрабатывал» начальник следственного отдела майор Маракушев. Хотя только в первые дни нашего знакомства он был майором, в начале 1945 года стал подполковником, а вскоре, после Дня Победы, появился на службе уже с полковничьими погонами.
Но все же я обязан свидетельствовать: никаких «запрещенных по закону мер воздействия» Маракушев ко мне никогда не применял. Побил меня основательно во время следствия единственный раз совсем другой майор, временно подменивший Маракушева. А кроме побоев этот «временный» для полноты впечатлений вывозил меня на пустырь между разрушенными домами поиграть в имитацию расстрела.
Трудно их обвинить в нарушении закона – это и был их «закон». И во главу его были поставлены слова Горького: «Если враг не сдается – его уничтожают».
Со мной они обращались с чисто иезуитской выдумкой. В течение многих месяцев я провел почти без сна, имея возможность «отдохнуть» в камере только по воскресеньям потому лишь, что это ИХ выходной день. Я пытался спать прямо на ходу, в машине, лежа лицом вниз со связанными за спиной руками, сидя в самом неудобном положении, на допросе, пока следователь заполняет протокол. Однако месяцы без здорового сна, при постоянном нервном напряжении довели меня до состояния, близкого к психическому срыву. И «глюки» стали довольно частым моим развлечением.
Расчет у чекистов был и на подсадную утку – со специальным провокатором меня продержали в одиночке более трех месяцев. И они могли себе это позволить, когда в Воронежской тюрьме сидело втрое – если не больше – людей, чем она могла вместить!
Маракушев иногда официально спрашивал, будто специально подчеркивая этим свои возможности по усилению давления, есть ли у меня претензии к ведению следствия. И мой ответ каждый раз аккуратно заносил в протокол допроса.
Претензии по поводу тюремных правил, которые запрещали спать днем, даже если кто-то «работал» ночью, нужно было направлять не к нему, а в администрацию тюрьмы.
Маракушеву вторил и прокурор, иногда посещавший следственные кабинеты.
А у меня со следователем складывались, мягко говоря, не совсем дружественные отношения. И, конечно, часть вины мне следует принять на себя. Дело в том, что почти пять месяцев я для него был Юрием Семеновичем Дащенко, жителем Чернигова. А еще – я врал. Много врал…
Только в мае 1945 года, после командировки в Киев, майор привез мои документы из медицинского института, и пришлось мне откликаться на свою настоящую фамилию. Создавалась путаница в тюремной картотеке, излишняя нервозность. Побывал Маракушев и во Львове. И с улыбкой передал мне привет от моих родителей.
Следователи тогда легко разделили нас на два противостоящих лагеря. Виновными во всем оказались только Михаил Михайлович, я, Игорь Белоусов да еще наш радист Аркадий Герасимович.
Аркадий сорвал радиоигру чекистов в поддавки с Даниловым: каким-то одному ему известным кодом он сообщил по радио в Краков о том, что работает под контролем. Этот же код содержал информацию, что нас уже нет в живых.
И теперь дорогому товарищу приходилось расплачиваться. Я видел, как Герасимовича несколько раз увозили из следственного корпуса в тюрьму «на ночлег» окровавленным, и грузить его в машину приходилось с помощью солдат.
Меня с Игорем очень редко возили одним рейсом. Если же так получалось, то укладывали в разные углы кузова. Мне никак не удавалось его увидеть поближе, переморгнуться и перекинуться парой слов. Но я чувствовал и знал по намекам следователя, что ему было очень тяжело.
Должно быть, у них не имелось в наличии достаточно стукачей, и они держали Игоря одного в камере. Он начал курить. А поэтому приходилось унижаться – выпрашивать табак у следователя или собирать окурки в коридоре. У него были поморожены ноги, большой палец на правой ноге начал чернеть… Срочно требовалась ампутация, а медицинская служба тюрьмы умела только бороться с вшами и клопами…
Повезло нам с Игорем встретиться только летом 1945 года. К этому времени он уже справился со своей бедой. Как выяснилось потом, он сам, в присутствии молоденькой медсестры, которая платочком закрывала носик от вони, скальпелем ампутировал себе фалангу большого пальца на ноге. И только после завершения операции сестричка привела его в сознание и неумело забинтовала. А потом несколько раз тайком приносила пенициллин и посыпала им рану, делая очередную перевязку.
Следователь Игоря, совсем молодой и очень смешливый капитан-еврейчик, решил проявить инициативу и в перечень статей нашего обвинения включить еще одну статью – «попытка террора». Для этого ему необходимо было провести с нами очную ставку. Дело в том, что в нашем имуществе, выброшенном отдельным парашютом, они нашли печать из латуни для пакетов со значком «Третья сила». Учитывая остроумие капитана – следователя Игоря, можно предположить, что беседа у них на тот час шла не вполне серьезная. И Игорь, утратив бдительность, высказал мысль, что печать эта, вполне возможно, предназначалась для того, чтобы штамповать лбы поверженным коммунистам. А поскольку я отрицал эту ахинею напрочь, капитан решил вывести нас на чистую воду.
Однако мы оба были так рады неожиданному свиданию, что повод для этого и присутствие самого капитана остались для нас уже только фоном. Слова относительно печати я расценил как недоказанный домысел. Капитан назвал меня уже довольно добродушно «чмо» и объяснил аббревиатуру: «чудишь, мудришь, обманываешь».
Мы с Игорем уже были в том состоянии, когда и палец казался нам смешным и забавным. И, не сговариваясь, мы расхохотались в ответ так, как бывало когда-то в «прежней» жизни. Следователь немного позлился, а потом, видимо, вспомнил, что сам нарушил этикет «следственного эксперимента» – не пригласил прокурора на очную ставку. Тогда он сам нехотя хохотнул и порвал заранее заготовленный протокол. И велел даже покормить нас солдатскими щами из одного котелка, прежде чем отправить на «отдых». В одной машине мы сидели рядом и улыбались, на удивление конвоя.
И это была наша маленькая победа!
Ребята из числа военнопленных как-то сумели сговориться, чтобы показать на следствии, будто они еще в Кракове готовились, оказавшись на территории СССР, арестовать нас четверых и передать в руки представителей власти.
Саша Никулин к тому времени восстановил свою настоящую фамилию Попов и выглядел лучше всех нас. Однажды во время переезда в автомашине, когда шел проливной дождь и солдаты немного ослабили бдительность, он рассказал мне о заговоре в отряде и просил прощения от имени всех его участников. Я ответил, что не буду обижаться, если они в свою компанию примут еще и Павлика Иванова, на которого у чекистов не было серьезных материалов.
