Вместе с памятью они утратили личность. Они превратились в зверей, готовых на все ради удовлетворения сиюминутных потребностей. Нет, они не дрались из-за банки консервов или бутылки водки – этого добра было завались. Более того, они любого готовы были принять в стаю. Любого такого же серого, безликого, обходящегося запасом в три десятка слов.

Но любого хоть чуть-чуть отличного от них ждала беда.

Они выжили, и все их усилия были направлены на то, чтобы выживать дальше. И повсеместно закон стаи – убей чужака, – всплывал откуда-то из глубин подсознания и подчинял себе остальные реакции. Тот, кто что-то помнил, раздражал их. Тот, кто помнил много, безжалостно изгонялся. А такие, как Гош, у которых структура личности сохранилась и бросалась в глаза, были обречены. У них для жизни в новом мире оказалось слишком умное лицо и осмысленный взгляд.

Самое обидное было то, что Гош все равно не помнил ничего, произошедшего с ним после четырнадцати-пятнадцати лет. Но он остался человеком – и его повсюду встречали с нескрываемым отвращением. Словно чуяли: он не такой, как все.

В Москве он почти добрался до своего дома, когда дорогу ему преградила шумная банда, развлекающаяся отстрелом ворон. Он довольно ловко сыграл придурка, и его было сочли таковым. Но едва он попытался от новых друзей отвязаться, чтобы продолжить свой путь, возник конфликт. Этого нельзя было делать: недоумки мигом вычислили чужого. На него устроили форменную охоту, и он чудом пробился за город. Вернулся через сутки, но его уже ждали и вышибли за кольцевую дорогу снова. И тогда что-то в нем сломалось. Гош озверел.

В Туле он с ходу открыл стрельбу поверх голов, чем весьма расположил к себе местное население. При желании он мог бы стать царьком в каком-нибудь небольшом городе, но это ему не было нужно. Он просто завоевал право жить по-своему, убив главаря местной общины, редкостного даже по новым меркам дегенерата. Занял особняк в пригороде с водой из скважины и огромным запасом угля в подвале, выволок на улицу мумифицированные трупы хозяев, натаскал в дом еды и устроился на зиму. Периодически совершал набеги на местную библиотеку. Несколько раз отбивал атаки каких-то проезжих оболтусов. И упорно гонял с крыльца тульских девчонок, которые к нему так и липли. Их к Гошу толкал тот же инстинкт, который мужчин заставлял хвататься за оружие. Девушки бессознательно чуяли в нем личность.

Некоторые из барышень оказались на вид очень ничего, и с одной из них Гош даже попытался наладить контакт, но с тем же успехом можно было завести себе резиновую женщину. Бедняжка ничего не соображала, и ее с омерзением вытолкали за дверь. Пришлось еще разбираться с ее дружками, которые приперлись мстить и едва не сожгли дом. Но постепенно жизнь наладилась. Город терпел отшельника-книгочея, а отшельник старался не безобразничать. Его даже перестали задирать на рынке, куда съезжались для меновой торговли немногие уцелевшие деревенские. Такие же, как горожане, безымянные дураки, они, тем не менее, сообразили, что во-первых, зимой в деревне выжить легче, а во-вторых, натуральное хозяйство вечно. Жратва в Туле рано или поздно должна была кончиться, жить на одних макаронах и консервированной дряни городским уже обрыдло, и сам по себе возник рынок, где откуда ни возьмись появлялись регулярно мясо, картошка и молоко. Гош ходил по рынку, стараясь не задавать слишком умных вопросов, и с тоской прикидывал, что мясо-то еще некоторое время будет – оно самовоспроизводится все-таки, а вот растительным продуктам скоро придет конец. Их ведь надо сажать и сеять, а деревенских выжило слишком мало, и с мозгами у них худо.

Он привычно думал и сопоставлял. И к весне, когда его погнали-таки из Тулы, он уже более или менее определил критерии, по которым действовал истребивший его земляков вирус.

В том, что это был именно вирус, Гош не сомневался.

Откуда он вырвался на свободу, Гош тоже подозревал.

У него был разум подростка, но мощный, аналитический, въедливый. А память хранила массу разрозненных данных. Он помнил такие вещи, о существовании которых окружающие даже не подозревали. Но в то же время для него оставались тайной за семью печатями как собственное имя, так и профессия, семейное положение, образование – короче говоря, все сугубо личное. Он был дьявольски одинок. И ждал тепла, чтобы потихоньку незаметно проползти в Москву. Забраться в квартиру, где жил когда-то с родителями и откопать там что-нибудь меморабельное.

Он помнил в деталях фильм, где прозвучало это слово – «меморабельное». Синхронист не стал его переводить на русский, а просто создал на ходу англицизм. Трогательная история о женщине, страдающей временной амнезией. Она тоже искала старые фотографии, документы…

Это была комедия.

– Объездчики, по коням! – радостно заорал Цыган. – Погнали!

– Регуляторы, в седло… – пробормотал Гош. – Ты у нас будешь Чавес. А Костя… Вильям Бонни, он же Робертс, он же Билли Кид. Вполне. Блондинчик потянет на Дока. А кто тогда Большой? Забыл, кто же там еще был в этой банде. Ну и моя скромная персона. Георгий Дымов в роли примкнувшего к ним Пэтрика Флойда Гаррета. Тьфу!

– Не скучай, Гош! – крикнул, обернувшись на скаку, Цыган. – Вспоминай!

– Ага, – кивнул Гош. – Размечтался…

Он закрыл ворота и направился к дому. Удаляющееся стадо блеяло и мычало на разные голоса. Объездчики визжали и улюлюкали. Только стрельбы в воздух не хватало для полного счастья.

Гош представил себе, какую титаническую работу провернули объездчики на этой ферме, и вздохнул. Очистить стойла от многопудовых трупов, потом отловить по полям ту немногую скотину, которая на момент гибели хозяев оказалась на воле и успела уже порядком одичать… Если бы не руководящая сила в лице Сан Сеича, черта с два мертвая ферма превратилась бы в ухоженное ранчо. Требующее ежедневного кропотливого труда. Гош откуда-то знал, как тяжела крестьянская работа, даже такая с виду развеселая, как мясо-молочное животноводство на фронтире. А фронтир, увы, проходил буквально у Гоша под ногами. По словам объездчиков, пока на ранчо налетали местные агрессивные индейцы, все было ничего. Пуля в задницу – и никаких проблем. Куда неприятнее оказались городские вымогатели, которые по весне начали прибирать округу к рукам. Сначала они принялись диктовать цены на рынке, а потом взялись за ненавязчивый рэкет. То, что городские не совались на территорию ранчо, еженедельно обходилось Сан Сеичу в одного барана и флягу молока. Овечье стадо таяло на глазах. И вместе с ним, говорили объездчики, Сан Сеич тоже начал чахнуть.

Осознав положение дел, Гош надолго задумался. Он был на ранчо уже пятые сутки, и каждый день Сан Сеич устраивал ему сеанс комплексной терапии. Поэтому сообщение о бесчинствах городских не заставило Гоша тут же схватиться за оружие. Но разозлился он всерьез. Судя по всему, наезжали на фермеров именно те недоумки, которые выдавили Гоша из Тулы. Хотя теперь обзывать их недоумками (на ранчо предпочитали емкое слово «тупые») было бы неправильно. Что-что, а как устраиваться в этой жизни, верхушка тульской общины уже просекла. На это ей мозгов хватило.

Пару месяцев назад, под конец зимы, Гош проворонил зарождение в городе организованной силы. Он почти не высовывал носа из дому. Читал, занимался физкультурой, помногу спал и готовился к броску на столицу. А Тула не только пила, гуляла и совокуплялась, но и постепенно обретала зачатки общественного самосознания. Что выразилось в тенденции наводить порядок и устанавливать контроль.

У Гоша был АКС с кучей запилов на складном прикладе, «Моссберг» двенадцатого калибра, ТТ и вдоволь патронов. Но заимей он даже тактический геликоптер или, скажем, подводную лодку, все равно пятьсот человек местного населения были ему не по зубам. И когда в гости к отшельнику нагрянула хорошо вооруженная делегация, он согласился на переговоры.

– Вали отсюда, умник, – сказали ему. – Ты нас достал.

– Чем? – спросил Гош. – Ну чем я вас достал? Сижу, никого не трогаю… Шли бы вы по домам, мужики. Как потеплеет, сам уеду. Дайте хотя бы неделю.