С Марком Натановичем я впервые повстречалась пару лет назад. Говорили, что с тех пор он сильно сдал, но я запомнила профессора крепким пожилым мужчиной с благородными сединами и живыми, внимательными глазами. Морщины у него были глубокие и четкие, словно борозды извилин в его выдающемся мозгу, а манеры по-дворянски галантными. Профессор любил белоснежные, туго накрахмаленные рубашки со строгими, однотонными галстуками, и всегда придерживался классического стиля даже в повседневной одежде. Меня он принимал в таком же наглаженном «футляре», и тем большей неожиданностью стал для меня альбом с фотографиями, запечатлевшими Вельштейна в походных условиях. Бессменный руководитель не одного десятка археологических экспедиций по всему миру, предстал передо мной облаченным в покрытый пылью столетий рабочий комбинезон и выгоревшую под палящим солнцем панаму.

В быту профессор был неприхотлив, а в разговоре обходителен и вежлив. Речь его текла плавно и последовательно, мысли складывались в выверенные, логические построенные предложения, а каждая произнесенная Вельштейном фраза лучилась доброжелательной симпатией. Разговор с ним представлял собой один большой ликбез, причем знания профессора обладали поистине энциклопедической многогранностью, и я с первой секунды жадной губкой впитывала каждое его слово. Между тем сам же и отправивший меня интервьюировать отца шеф, отзывался о нем со сдержанным презрением, и даже признался мне, что если бы не шестидесятипятилетний юбилей и вытекающее из этой знаменательной даты давление Академии Наук, никогда бы не поместил на страницах «Вечерки» и строчки о «своем старике».

Причину хрестоматийного конфликта «отцов и детей» звали Агата. Она была аспиранткой Вельштейна-старшего, и даже вроде бы защитила под его руководством диссертацию. К тому моменту профессор оставил раскопки и занимался научно-педагогической деятельностью в столичном университете, где, кстати говоря, за творческую жилку и незлобивый характер, пользовался горячей любовью со стороны как преподавателей, так и студенческого контингента. Параллельно Вельштейн активно способствовал развитию фундаментальной науки и руководил прикладными исследованиями слушателей аспирантуры. Вот как раз среди аспирантов и притаился тот самый пресловутый бес в ребре.

Агата не была ни милой, ни симпатичной, ни очаровательной – она просто была идеально красивой. Сердце своего научного руководителя она пленила с первого взгляда, но рамки приличия, связанный с колоссальной разницей в возрасте, сдерживали профессора, и если бы предмет его обожания сразу после блестящей защиты не пригласили на работу в зарубежный вуз, он, возможно, так и остался бы в роли платонического воздыхателя. Но когда Вельштейн понял, что может навсегда потерять свою Агату, он сделал ей предложение. Почему юная, перспективная и необъяснимо привлекательная девушка вдруг вышла замуж за престарелого вдовца, никто так и не понял.

В статусе законной супруги Агата поселилась в апартаментах профессора, и быстро превратила холостяцкую берлогу в стильный интерьер. Впрочем, оценить ее дизайнерские таланты, было некому. После скоропостижной свадьбы, единственный сын Вельштейна Антон наотрез оказался поддерживать отношения с отцом, и за три года неравного брака ни разу не побывал в квартире на Рижском Бульваре. Общественное мнение моментально повесило на Агату ярлык охотницы за профессорскими деньгами, а с подачи Вельштейна-младшего в «Вечерке» периодически появлялись ядовитые статейки на заданную тему.

Профессор и Агата на поднятую в прессе травлю обращали не больше внимания, чем слон на тявкающую Моську. Ходили слухи, что молодая жена предпринимала попытку убедить Антона быть терпимее к отцу, но судя по тому, что воз с места так и не сдвинулся, ее старания не увенчались успехом. А потом шумиха утихла сама по себе, и семейная жизнь Агаты и Марка Натановича просто перестала кого-либо интересовать.

Когда я приходила к профессору брать интервью, он уже был женат на Агате, но дома я ее не застала. В памяти отложился огромный портрет на полстены: обнаженная Агата позирует неизвестному художнику. Гипсово -белая кожа, смоляные локоны, ярко-красные губы и причудливая вязь татуировки на плече– странный готический образ, невольно притягивающий взгляд. Вероятно, Вельштейн очень гордился своей второй половиной, раз решился повесить настолько откровенную картину в прихожей.

Второй раз об этой семье заговорили примерно с год назад. Агату нашли на городском кладбище с перерезанным горлом. Мне довелось увидеть эти жуткие кадры –запрокинутая в беззвучном крике голова, алая кровь, стекающая по бархатной коже, стиснутые в мучительной агонии руки и беспорядочно разметавшиеся по плечам смоляные локоны. Даже в смерти она была завораживающе прекрасна, но отныне эта совершенная красота, еще не тронутая могильным тленом, принадлежала загробному миру.

Убийц Агаты так и не нашли. Версий прорабатывалось много, но ни одна из них не подтвердилась. Полиция выдвигала предположения о ритуальном убийстве, ссылаясь на место преступления, и даже прошерстила столичные общины сатанистов и прочих «сочувствующих», но нарыла доказательств лишь для заключения под стражу лидера дьяволопоклонников, на поверку оказавшимся отчисленным за неуспеваемость студентом-двоечником, промышлявшим на кладбище банальным вандализмом. Так и не выяснилось, что сподвигло Агату разгуливать по погосту глубокой ночью, а также возможные мотивы ее убийства. Трагедия день за днем обрастала новыми загадками, а расследование окончательно зашло в тупик. Спустя год после смерти Агаты остались только незакрытое уголовное дело и чуть было не потерявший от горя рассудок профессор Вельштейн.

ГЛАВА XX

Со стороны Агаты на похороны никто не приехал, зато поддержать в тяжелый момент безутешно скорбящего профессора выстроилась огромная очередь из числа его учеников и коллег. Антона Вельштейна в числе участников траурной процессии не было, а журналисты «Вечерней столицы» по его персональному распоряжению в полном составе проигнорировали погребальную церемонию. По отрывочным сведениям, случайно долетевшим до меня из разных источников, на похоронах своей поздней любви профессор держался с отрешенным самообладанием, и принимал бесконечный поток соболезнований с пустыми глазами человека, толком не осознающего, что происходит вокруг.

Думаю, именно после того, как Вельштейн до конца осознал, что Агата уже никогда не вернется, его и госпитализировали с острой сердечной недостаточностью. Жить профессор больше не хотел, и к отчаянному усердию боровшихся за его жизнь медиков относился с обреченным безразличием умирающего. Противостояние все еще крепкого, закаленного тела и трясущегося немощного духа основательно затормозило лечение, и Вельштейн, несмотря на значительное улучшение здоровья, начал постепенно погружаться в какое-то полурастительное состояние.

В день выписки состоялось долгожданное примирение профессора с сыном, принесшее обоим не больше положительных эмоций, чем чиновнику отставка. Запоздалое раскаяние Вельштейна-младшего, словно осталось незамеченным, профессор равнодушно кивал в ответ на все вопросы сына и слегка оживился лишь тогда, когда тот заговорил об установке памятника Агате. Обсудив c Антоном единственную интересующую его тему, профессор решительно отказался от настойчивого предложения сына перебраться в его особняк, и попросил позволить ему доживать свой век в одиночестве. Насколько мне известно, шеф еще не раз пытался убедить неуступчивого отца в неоспоримых преимуществах совместного проживания, однако профессор проявлял поразительное упрямство и поддавался на уговоры примерно с тем же успехом, что и отказавшаяся идти к Магомету гора. В итоге между ними установился стойкий нейтралитет, в ознаменование незыблемости которого, Марк Натанович, вероятно, и согласился принять нанятую шефом домработницу. На этом движение навстречу прекратилось, и хотя профессор вроде бы не возражал против частых визитов сына и невестки, шеф каждый раз возвращался от отца в подавленном настроении и отрывался на бедной Танюше по полной программе.