В ресторане «Ректор» Друэ познакомился с мистером Герствудом. Это был управляющий баром «Фицджеральд и Мой». О нем говорили как о человеке преуспевающем и весьма светском. Герствуд вполне оправдывал это мнение. Ему было под сорок, он обладал крепким сложением, деятельной натурой и имел солидный, внушительный вид, отчасти благодаря тому, что носил отличные костюмы, белоснежные рубашки и драгоценные запонки и булавки, но главным образом благодаря сознанию собственной значительности. Друэ тотчас же понял, что это лицо, с которым стоит водить дружбу, и потому не ограничился простым знакомством с Герствудом, а стал заходить в бар на Адамс-стрит всякий раз, как у него являлось желание пропустить стаканчик или выкурить сигару.

Герствуд представлял собою довольно интересный тип. Он был умен и хитер в мелочах и умел производить на людей выгодное впечатление. Его должность была довольно почетной – что-то вроде директора, но без права распоряжаться финансами. Ценою большого усердия и настойчивости после долгих лет службы Герствуд сумел подняться от должности буфетчика в дешевеньком салуне до нынешнего положения. У него был при баре свой маленький кабинет, отделанный полированным вишневым деревом, и здесь в шведском бюро он хранил всю свою весьма несложную бухгалтерию, с помощью которой учитывал товары – нужные, заказанные и полученные. Общее руководство и финансовые функции осущствляли владельцы – Фицджеральд и Мой – и кассир, в ведении которого находилась выручка.

Большую часть времени Герствуд расхаживал по бару в элегантном костюме из заграничного материала, сверкая солитером на пальце и великолепной булавкой с голубым алмазом в галстуке, щеголяя изумительным жилетом непременно какого-нибудь нового фасона, массивной золотой цепью, замысловатым брелоком и часами наилучшей марки. Он знал по имени и приветствовал словами «А, здорово, старина!» сотни актеров, коммерсантов, политиков и множество всяких других людей, пользовавшихся известностью в городе, и этим отчасти объяснялись его популярность и успех. У него была точно градуированная шкала приветствий, постепенно повышавшаяся от «Добрый день!» по адресу конторщиков и мелких служащих, получавших пятнадцать долларов в неделю (но благодаря частому посещению бара имевших честь знать, кто такой Герствуд), до «Здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете?». Это относилось к знаменитостям или богачам, знавшим его и относившимся к нему дружелюбно. Существовал, однако, еще один разряд гостей, слишком богатых или слишком знаменитых; с ними Герствуд даже и не пытался позволить себе фамильярный тон. К таким людям он подходил с профессиональным тактом, оказывая им должное почтение и придавая при этом своему лицу выражение серьезности и собственного достоинства. Это завоевывало ему их благосклонность, а достоинство его при этом нисколько не страдало. И, наконец, было несколько завсегдатаев небогатых, но и небедных, довольно известных, но не пользовавшихся громкой славой, с которыми Герствуд поддерживал истинно приятельские отношения. С людьми этого сорта он охотнее всего беседовал, к их мнению он серьезнее всего прислушивался. Он любил время от времени доставлять себе развлечения, то есть посещать бега, театры или спортивные зрелища, устраивавшиеся в каком-либо клубе. У него был хороший выезд: вместе с женой и двумя детьми он жил в красивом особняке на Северной стороне, близ Линкольн-парка, и был представителем нашего американского так называемого «высшего класса» и по жизненному уровню стоял лишь ступенью ниже денежных тузов.

Друэ очень нравился Герствуду. Ему по душе были и добродушная общительность этого молодого человека, и его нарядный внешний облик. Он знал, что Друэ – всего лишь коммивояжер и притом с весьма небольшим стажем, но «Бартлет, Карио и К°« считалась крупной и процветающей фирмой, а Друэ был там на хорошем счету. Герствуд хорошо знал мистера Карио и порою, когда тот приходил с приятелями, выпивал с ним за компанию бокал, участвуя в общем разговоре. Чарльз Друэ обладал чувством юмора – качеством, весьма полезным в его деле, и при случае с успехом мог рассказать какой-нибудь забавный анекдот. С Герствудом он говорил о бегах, рассказывал ему о своих приключениях с женщинами и о прочих интересных случаях из своей жизни, делился сведениями о состоянии рынка в тех городах, куда ему приходилось ездить, – словом, умел быть приятным и интересным собеседником. В этот вечер настроение у Друэ было на редкость хорошее, так как отчет его был одобрен фирмой, новые образцы отобраны удачно, и он успел выработать маршрут поездки на ближайшие полтора месяца.

– А, Чарли, старина! – приветствовал его Герствуд, когда Друэ часов в восемь вечера появился в баре. – Как дела?

Бар в этот час был переполнен.

Благодушно улыбаясь, Друэ поздоровался с Герствудом, и они вместе направились к стойке.

– Спасибо, недурно.

– Я вас месяца полтора не видел. Когда вы приехали?

– В пятницу, – ответил Друэ. – Очень удачно съездил.

– Рад слышать, – сказал Герствуд. Его черные глаза, в которых обычно таилось холодное равнодушие, засветились неподдельной теплотой.

– Что вы будете пить? – спросил он, когда буфетчик в белоснежной куртке и таком же галстуке слегка наклонился вперед в ожидании заказа.

– Старую перцовку, – решил Друэ.

– И мне капельку того же, – сказал Герствуд. – Вы долго пробудете в городе?

– Только до среды. Теперь поеду в Сен-Поль.

– В субботу здесь был Джордж Ивенс. Говорил, что видел вас на прошлой неделе в Милуоки.

– Да, я видел Джорджа, – подтвердил Друэ. – Верно, славный малый? Мы недурно провели с ним время.

Буфетчик поставил перед ними бутылку, и, продолжая разговор, приятели налили каждый себе. Друэ, согласно этикету, наполнил свою рюмку на две трети, а Герствуд налил себе лишь несколько капель и добавил сельтерской.

– Куда это девался Карио? – спросил Герствуд. – Уже недели две, как он не показывается.

– Говорят, слег, – ответил Друэ. – Ведь у старика подагра!

– В свое время немало денежек нажил, а?

– Да, денег у него уйма, – согласился Друэ. – Но он долго не протянет. Теперь почти совсем не заглядывает в контору.

– У него, помнится, только один сын? – спросил Герствуд.

– Да, и притом из тех, что торопятся жить, – рассмеялся Друэ.

– Ну, я не думаю, чтобы он мог сильно повредить делу, пока существуют другие компаньоны.

– Да, я тоже не думаю, чтобы он мог нанести какой-либо ущерб.

Герствуд стоял, прислонившись к стойке, в расстегнутом пиджаке, засунув большие пальцы обеих рук в карманы жилета. Свет ярко переливался в булавке его галстука и перстнях, и это придавало всему его облику приятную изысканность. Он казался воплощением утонченности и благополучия.

Человеку непьющему и склонному к серьезным размышлениям этот огромный сверкающий зал, наполненный шумной, говорливой толпой, показался бы какой-то аномалией, странным извращением природы и жизни. Сюда бесконечной вереницей залетали мотыльки, чтобы погреться в теплых лучах яркого света. Судя по долетавшим обрывкам разговора, здешняя обстановка не располагала к интеллектуальным беседам. Мошенники, очевидно, выбрали бы более укромный уголок для обдумывания своих хитроумных махинаций, а политики не стали бы сходиться компанией и обсуждать секретные дела в таком месте, где всякий человек с острым слухом мог бы их подслушать. Пребывание в баре всех этих людей едва ли можно объяснить их пристрастием к вину, так как большинство тех, кто постоянно посещает эти великолепные места, отнюдь не страдают алкоголизмом. Тем не менее то, что люди собираются именно здесь и здесь болтают, здесь любят общаться и заводить знакомства, должно иметь какие-то причины. Несомненно, некие страсти, некие смутные желания вызывали к жизни такие своеобразные учреждения – иначе их не было бы на свете.

Друэ, например, влекли сюда в равной степени как жажда удовольствий, так и желание блистать среди людей вышестоящих. Приятели, с которыми он здесь встречался, посещали бар потому, что, сами, возможно, того не сознавая, испытывали потребность в том обществе, в том внешнем блеске, в той атмосфере, какие они тут находили. В конце концов это явление можно было бы, пожалуй, рассматривать как признак, знаменующий улучшение общественных нравов, ибо хотя посетителей и влекли сюда чисто чувственные желания, в этом не было ничего дурного. Никому не может принести вред созерцание богато обставленного зала. В худшем случае это может вызвать в человеке, смотрящем на жизнь с грубо материалистической точки зрения, стремление жить столь же богато. Но и в этом случае надо винить не обстановку, а врожденные склонности человека. То, что такая атмосфера может побудить кого-то в недорогом костюме во что бы то ни стало перещеголять другого, у которого костюм подороже, вряд ли возможно объяснить чем-либо иным, кроме мелкого честолюбия. Устраните единственное, что вызывает возражение, – алкоголь, – и ни один человек не станет осуждать красивую обстановку и приятное возбуждение, остающееся после посещения бара. Популярность современных модных ресторанов подтверждает правильность этой точки зрения.